Потом, когда я их вежливо выпроводил, они начали вызывать меня к себе. Сперва в салоны, в кабинеты, на виллы, а потом — в служебные кабинеты, на допросы, в камеры.
Некоторое время еще просили, уговаривали. Предложили все статьи, книги, заключения, подтверждающие их гнусный, подлый бред, писать за меня. Мне оставалось только подписывать эти материалы и появляться иногда на торжественных собраниях, чтоб за границей не подумали, будто меня принуждают.
Ну, а когда ничего не вышло, начали грозить. Однажды ночью ворвались на виллу, сожгли всю мою библиотеку, дом разгромили, а меня увезли в тюрьму. Били. Допрашивали. Обвиняли в чем-то абсурдном. И в конце концов упрятали в лагерь.
Наступило молчание.
Потом Крауз снова заговорил. Говорил он тихо, видимо, устал,
— Жена моя умерла, дочь пропала, они отняли у меня все, все, кроме моего честного имени, моей совести ученого. Ведь верно? — И он поднял на Шмелева взгляд, полный тяжелой тоски.— Ведь верно? Раз уж вы, советский офицер, наверное, коммунист, читали мою книгу. Перед судом науки, перед судом моих коллег во всех странах, которые, возможно, забыли меня как человека, но еще помнят как ученого, моя совесть чиста!
В комнату начали вползать сумерки. Они заполняли углы, тушевали предметы. Теперь лицо Крауза казалось белой маской в этой полутемной комнате.
Шмелев зажег настольную лампу.
Крауз словно пришел в себя. Он заговорил деловито и сухо:
— Так вот, господин подполковник, я пришел к вам с просьбой. Помогите нам открыть небольшой исторический музей. В городе есть кое-какие интересные вещи, частично спрятанные, частично не привлекшие внимания. Есть помещение, есть знающие люди. Я понимаю, господин подполковник, вы можете сказать мне: сейчас музей не главное. Вы правы. Но поверьте мне, люди должны знать свою историю, они должны очень хорошо знать ее, чтоб вдохновляться хорошим и не повторять ошибок. Поверьте, после войны будут созданы музеи не только побед, музеи построят и в Дахау и в Освенциме. И еще неизвестно, какие будут поучительнее. Во всяком случае, для моего народа,— добавил он тихо.
«Ну что ж,— думал Шмелев,— создавать музей истории человечества на пепелищах и кладбищах — не впервой».
— Вы получите все, что надо: разрешение, материальную помощь, помещение. Создавайте ваш музей, коллега, и, в случае нужды, обращайтесь ко мне. Идите, отдыхайте. Мы еще с вами встретимся.
Подняв трубку, он позвонил в магистрат, в разные отделы комендатуры. Когда все переговоры были окончены, Шмелев пожал немцу на прощание руку. Крауз попытался ответить на пожатие своей слабой, костлявой рукой. Глаза его предательски повлажнели.
— Спасибо, господин подпол... простите, коллега. Да, я вижу, вы тоже ученый. Настоящий ученый. Спасибо...
И он покинул комнату, тяжело шаркая своими башмаками с подметками, подвязанными голубой и розовой ленточками.
Потом, когда Шмелев приезжал в Германскую Демократическую Республику получать диплом почетного академика, он встречался с Краузе — ученым секретарем...
Шмелев часто бывал за границей: на конгрессах, научных конференциях, в экспедициях.
Он так и остался холостым. Шутил, что никто не пойдет за него замуж, поскольку по своему распорядку дня он может уделять семейной жизни от десяти до двенадцати минут в день.
Но это все неважно: у него были любимые ученики — студенты, аспиранты, а теперь даже кандидаты и доктора наук. У него был любимый институт, журнал, Общества и Академия, словари и книги, выступления и лекции, экспедиции и конференции...
Было у него много любимых дел. Была его Родина с ее прекрасной, кипучей жизнью, где не бывает одиноких, отверженных и забытых и ради счастья которой он и теперь, как всегда, отдавал все свои силы...