Шкурки на кровати. Шкурки на столе. Множество шкурок на креслах, на полу, на подоконнике. Желтые лисы, белые, чернобурки. Куница, выдра, каракуль, алтайская белка. Больше всего куниц и белок. Еще и приблудилось к ним триста шкурок венгерского кота, пятнадцать пачек по двадцать штук в пачке. Пишу «приблудилось», потому что венгерский кот — единственный мех, который носят не из Советов, а в Советы.
В комнате, кроме нас троих, трое жидов. Купцы рассортировывают товар по сортам, пересматривают внимательно каждую шкурку. Дуют в шерсть, пробуют пальцами обе стороны, смотрят на просвет.
Наконец, весь товар рассортирован. Щур начинает торговаться с купцами. С изумлением узнаю, что выделанные шкурки идут дешевле невыделанных. Щур потом мне рассказал, что в Европе не ценят русских способов выделки шкурок. Потому и цена ниже.
Куниц мы продали по двенадцать с половиной долларов за шкурку, белок — за двадцать долларов пачка (двадцать шкурок). Этого товара больше всего. Потом обговорили цену на венгерских котов — тоже по двадцать долларов пачка… Купцы торгуются. Клянутся: «Хоть бы я за своими детьми так смотрел, как выгоду пана соблюдаю!» В конце концов, округленно, выходит за все семь тысяч пятьсот долларов.
Купцы пакуют товар в тюки и уходят из комнаты. А мы делим деньги между собой, берем по две с половиной тысячи долларов каждый. И отправляемся обмыть сделку.
В обед я пошел к Петруку. Застал его дома. В Петруке произошла удивительная перемена. Он попросту лучился счастьем. Шутил все время, смеялся. Про границу не вспоминал вовсе. В доме, где жила его мать, я себя ощущал на диво неловко. Пошевелиться боялся, чтобы чего-нибудь не сломать, не спихнуть. Все со мной такие добрые, приветливые, предупредительные, но в их глазах вижу любопытство, которое ничем не скроешь. И от этого мне еще более неловко, и злюсь, и портится настроение.
Когда улучаю свободную минутку, говорю Петруку:
— Дело у меня к тебе есть!
— Добре… сейчас!
Когда остались одни в его комнате, отдал я ему на сохранение, с моей последней доли, две тысячи долларов. Теперь у него вместе с тем, что я давал раньше, шесть тысяч долларов. Петрук говорит мне:
— А что, если бы деньги пропали? Если бы у меня украли их?
Смотрю ему в глаза и отвечаю очень серьезно:
— Я б ни разу про них не пожалел. Когда нужно, я очень много заработаю. Если тебе нужны будут деньги — только скажи!
— Я никогда про такое и не думал! — протестует Петрук. — Шучу я! Никто не знает, что у меня эти деньги, и никто их не украдет!
За обедом чувствую себя не в своей тарелке. Стол сверкает белизной. В комнате — цветы. За столом — элегантные паненки, подруги сестры Петрука Зоси, и какие-то расфранченные паничи. Лишний я тут. Не умею я пустых любезностей говорить, не попадаю я в общий тон компании этой. Нутром это чую и впадаю в мрачное настроение.
Вздыхаю с облегчением, когда обед заканчивается и можно выйти из комнаты. Пошел я с Петруком в сад. Ходим по аллеям и разговариваем. Садимся на лавочку, в самом дальнем закутке маленького сада. Закуриваем. Долго молчим. Наконец, спрашиваю:
— Ты счастлив теперь?
Он молчит, озадаченный таким вопросом, потом отвечает:
— Так. Я счастлив!
— Вправду?