Маркел пошевелился, стараясь как-то выразить свое несогласие.
— А Савенюк в это время мужиков будет пороть, — с трудом вылепил он разбитыми губами, — хлеб и лошадей отнимать, парней силком в армию гнать... А кто воспротивится — с теми... вот как со мною...
— Савенюк и его головорезы — накипь, исчадье ада, — легко согласился отец Григорий. — Когда воду взбаламутят — наверх всегда всплывает дерьмо...
— Почему же вы, батюшка, привечаете его? В вашем доме он постоянно останавливается...
— Грешный я человек, — смиренно ответил поп, — никому отказать не могу...
И вдруг рассердился, заерзал на сене:
— А ты молод еще, сын мой. И глуп к тому же. Рано тебе осуждать меня, ибо не ведаешь того, что пригрел я басурмана с единой мыслью: в меру своих сил обуздывать карателей, чтобы меньше крови народной пролилось.
Лгал отец Григорий. Нагло, без стеснения. Каким-то внутренним чутьем угадывал это Маркел и почувствовал, как изнутри накаляет его злоба. Рывком приподнялся на локтях, пристально глянул в чистые поповские глаза.
Спросил громко, вызывающе:
— Кровь народную жалеете? А забыли, как выдали однажды Бушуева, когда он в доме вашем Савенюка прижучил?!
— И опять ты глуп, сын мой, — невозмутимо отозвался отец Григорий. — Жизнь я ему сохранил в эту ночь, твоему Бушуеву. Сам побежал карателей звать, а матушке шепнул, чтобы она Митькиных людей упредила... А так бы все едино взяли его, ибо безрассудна была его выходка. А ты думал, он, Митька-то, божьим чудом спасся тогда?
— Путаете вы все, батюшка... Ежели вы Бушуева пожалели, зачем же карателей-то было звать? — искренне изумился Маркел.
— И опять же за тем самым, чтобы кровопролитие отвратить. Надо же было как-то спасти и Митьку, и Савенюка со товарищи его... Уразумел теперь, сын мой?
Маркел растерянно поглядел на попа. Подумал: не такой он и простак, отец Григорий, хоть и глаза у него по-бараньи кротки и наивны.
— Тебе Савенюк враг, а мне он — человек божий, живая душа, — тихо продолжал поп. — Я политики вашей не касаюсь, а лишь долгом своим чту в наше черное время, похожее на долгую Варфоломееву ночь, по силе-возможности спасти больше человеческих душ, гибнущих бессмысленно, ако неразумные тараканы... Ведь кончится когда-то эта страшная ночь, и воздастся мне тогда за праведные деяния мои...
— Значит, вы не признаете ни правых, ни виновных... Выходит, о себе больше печетесь, батюшка! — вырвалось у Маркела, и он выругался про себя: черт дернул за язык. Отец Григорий спас ему жизнь, а он, вместо благодарности, всю дорогу перечит попу, дерзит... Вот уж непокорная натура: что на уме, то и на языке. А пора бы действительно ума-то набираться, посдержаннее быть — не дите малое...
Но батюшка вроде бы не рассердился.
— И о себе пекусь, — смиренно согласился он, — и дело свое считаю превыше прочих всех... А кто прав, кто виноват в теперешних кровопролитиях — богу одному ведомо. Они ведь, большевики твои, тоже не святые апостолы. И хлебушко у мужиков отымали, и храмы господни оскверняли. А Христос учит нас: «Любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благоволите ненавидящих вас и молитесь за обижающих вас и гонящих вас. Ибо, если вы будете любить только любящих вас, какая вам награда?» Так-то вот, сын мой! Время на чистую воду выведет грешных и праведных, правых и виноватых, а сейчас — есть ли более достойное дело, чем спасать заблудшие души христианские...
Отец Григорий говорил вдохновенно, певуче, с длинным оканьем, и от этого сами слова казались круглыми, какими-то уютными, успокаивающими боль, отодвигающими в далекую даль жестокую реальность... И пришло сознание, что в чем-то он прав, отец Григорий, и не только из личной корысти претерпел за него, Маркела, грубые унижения и оскорбления Савенюка... Да только ли за него?
Смеркалось, когда они подъезжали к деревне. Впереди показались размытые туманом желтые огоньки окон. Хорошо запахло березовым дымом, донесся сварливый собачий брех.
ebooksa