Маркел, лежавший на нарах, недоуменно глядел на старика, до подбородка натягивая шубу.
— Да не бойся, не на тебя я, — спохватился дед, — пакостника тут одного выследил... Третий год изловить не могу, а тут на верный след вроде напал. Микешка Сопотов, кому же еще быть. Давно-о грабит тайгу, подлец. Ловушки на зверя ставит, глухаря и тетерева силками промышляет. Охотник тоже, едрена мать... Теперь вот и совсем обнаглел: роет по тайге глубоченные ямы, сверху хворостом прикрывает. В ямины-то эти то косуля попадет, а то и сам сохатый завалится... Дак ить зачем же ты так делаешь-то, окаянная твоя душа! Ить в ямину-то зверь врюхается, а ты чуток недоглядел — и протухло мясо. Губишь-то во много боле, чем себе берешь. Вот ить жадность обуяла человеком — готов всю лесную живность подчистую свести!.. Приметил я эти ямы-то: теперяча не уйдет, накрою...
Дед Василек клокотал веселым гневом. Присел на табурет около нар, сорвал с головы шапку и швырнул в дальний угол. Худощавое лицо, скудная рыжая бороденка. Синие и по-детски чистые, как весеннее небушко, глаза. Над матовой лысиной топорщатся седые волоски. Лучи заходящего солнца ударили в окно, и волосы засветились — ни дать ни взять лик святого в нимбе.
Уютный старичок, домашний. И сердиться-то не умеет: даже в гневе веселость какая-то...
А еще удивился Маркел: каким похожим оказался дед Василек на того, какого создал он в своем воображении, когда ехал на телеге с отцом Григорием и тот рассказал ему про этого лесного жителя. Истинный старичок-лесовичок! «Все-таки имя накладывает отпечаток на человека, — подумал Маркел, — а, может быть, наоборот — человек делает свое имя... Дед Василек... Да иначе и назвать-то нельзя этого шустрого старичка!.. Одно только имя услышал, — и вот он весь человек, как на ладони, с характером и внешностью»...
— Дак пойдем завтра вора имать? — прервал его размышления дед Василек. — Очухался маленько или слаб еще?
— Я, конечно... Я с радостью, — заторопился Маркел. И спросил с присущей ему прямотой: — А зачем его ловить-то? Кому это нужно-то сейчас: косули, сохатые, глухари?..
— Как это — зачем? Как это — кому? Ты очумел, што ли, елки-моталки?
— Вот и я спрашиваю: зачем? Все кругом вверх тормашками перевернулось, все прахом пошло... Временное сибирское правительство земли и поместья бывшим хозяевам возвращает, то и гляди снова царя на престол посадят, и он эти леса опять своему Кабинету оттяпает. А ты птичек-зверушек жалеешь... Снявши голову — по волосам не плачут...
— Во-он ты какой умник, — протянул дед Василек. — Ну-ну... Да я плевать хотел на твоих царей и протчих правителей! Што же мы после себя оставим народу-то своему, если в этой суматохе под шумок начнем под корень выводить леса и всякую живность?! Думал ты об ентом, садовая голова? Царский Кабине-ет оттяпает... Да я, почитай, полвека верой и правдой прослужил, — и не Кабинету, а лесу. Каждую пичужку, каждую сосенку пуще глаза своего берег, а теперь, по-твоему, все на слом? Пущай варнаки всякие бьют, сжигают, калечат? Не-ет! Пока жив дед Василек — не бывать в тайге разору!..
В тихий сумеречный час на огромной лесной поляне столкнулись в жестокой схватке Осень и Зима. Осень теплилась неяркой, ржаного цвета, зарею, а Зима сверкала холодными звездами на ясном, льдисто-спокойном небе. Осень сопротивлялась: весело звенела ручьем в овраге, вспыхивала искорками алого клевера в пожухлой траве, тихо шелестела поздними цветами — колокольчиками. Но дохнуло холодом небо — и опудрилась, стала хрусткой под ногою местами еще зеленая трава, а тальниковые кусты расцвели хрустальными иголками инея. Покрылись льдистой пленкою, замерзли колокольчики. И когда прошел по поляне осторожный ветер, они тоненько отозвались ему. Оказывается, не зря зовутся колокольчиками — один раз в году звенят они своими голубыми венчиками!
Снежным комочком выкатился из леса заяц. Замер на месте, постриг ушами и, хлебнув студеного воздуха, громко чихнул: снежинка в ноздри попала...
Маркел и дед Василек вышли из дома на утренней заре. Чуткая тишина затопила тайгу. Сторожко затаились в низинах елочки, беззвучными зелеными взрывами вздымались в сумерках могучие кедры.
Тянуло спиртным настоем вянущих листьев. От этого у Маркела слегка кружилась голова, но чувствовал он, как бодрость вливается в тело, — радость какая-то беспричинная: всегда так бывает после болезни.
— Счас мы возле ям засаду устроим — придет, варнак, никуда не денется, — бубнил старик хрипловатым со сна голосом.
— Ну, поймаем, и куда мы его? — снова не выдержал Маркел.
— Как это куды? Знамо — властям сдадим.
— Да где они, власти-то? Их, поди, теперь днем с огнем не сыщешь...
— Ты опять за свое... — дед Василек начинал сердиться. — Раз властей нету — значить, гори все синим огнем? Да пойми ты, дурья башка, што мы, таежники, испокон веков от леса живем. Хлебушка у нас много не посеешь — вся надея на тайгу... И мясо отсель, и грибы, и ягода. Орехи кедровые — где ишшо в мире они произрастают? За границу на золото их меняют, равно как и пушнину всякую... Вот березу, к примеру, возьми — што ты знаешь об ентом дереве?
Маркелу не хотелось в такое хорошее утро сердить старика, и он ответил уклончиво, шуткой:
ebooksa