В своих предположениях он не ошибся — первое, о чем у него спросили, было: куда Чубыкин увел свой отряд?
— Этого я не знаю, — Маркел опустил русую голову. — Командир никогда и ни с кем не делился своими планами.
Допрос велся в просторной и гулкой, похожей на пустой амбар избе-сходне. За длинным дощатым столом сидели трое: поручик Храпов, пожилой польский полковник и шипицинский урядник Платон Ильин. У двери, прислонившись спиной к косяку, стоял коренастый, монгольского типа, конвоир с карабином.
— Умный, однако, у тебя был командир, — сказал Храпов. — Прямо Наполеон, да и только! Да ты садись, закуривай вот... Сколько, говоришь, в отряде человек-то?
— Я ничего не говорю, — Маркел закурил папиросу, с наслаждением затянулся.
— А напрасно... — Храпов постучал костяшками пальцев по голой столешнице. — Напрасно упираешься. Мы ведь все равно из тебя выбьем, что нам нужно. Но можно без этого. Ты еще молод, у тебя все впереди — и торжество, и вдохновение, и жизнь, и слезы, и любовь... Мы гарантируем тебе жизнь, если расскажешь все честно.
Маркелу припомнилась та далекая морозная ночь, залитый луною двор деда Василька и хриплый лающий голос Храпова, читавшего пушкинские стихи. И снова этот скрипучий, словно гвоздем по стеклу скрежещущий голос... Вот как обернулась судьба: палач деда Василька стал и его, Маркела, палачом. Но хватит ли сил умереть так, как умер старик?..
— Мы гарантируем тебе жизнь...
— Одна моя жизнь не стоит многих жизней моих товарищей.
— Значит, будешь молчать?
— Да... Я ничего не знаю...
Храпов встал из-за стола, заложил руки в глубокие карманы ладного английского френча. Шагнул к Маркелу, качнулся с пятки на носок, скрипнув хромовыми сапогами:
— В героя хотишь поиграть? В этакого благородного бесстрашного рыцаря, одетого в мужицкий армяк? Как же, — романтик, поэт! — Храпов вернулся к столу, взял Маркелову записную книжечку, сшитую из толстой оберточной бумаги. Полистал, нашел нужное, торжественно продекламировал:
Не дурно-с... Возвышенно-с! Благородно-с! Не Пушкин, конечно, но... А если мы эту непреклонную голову да преклоним сейчас к чурбаку, да махнем над нею топориком? — поручик зверовато оскалил редкие длинные зубы. — Или, учитывая, что имеем дело с поэтом-романтиком, поступим еще деликатнее — по турецкому способу посадим на кол, а-с?
— Этим вы никого не удивите, — спокойно сказал Маркел. — Это единственное, что вы научились делать... Воевать-то не шибко умеете... Красная Армия вон как пинками под зад вас гонит...
— Молчать!!
Его начали жестоко избивать. Коренастый конвоир цепко держал сзади за руки выше локтей, — словно заковал в железо. Храпов, по-крысиному щерясь, бил по голове, в живот, выламывал на руках пальцы. Пинал сапогом по раненой ноге.
Рядом пыхтел Платон Ильин, тоже махал кулаками, заходясь от одышки. Пожилой польский полковник суетился вокруг, кричал почему-то рыдающим голосом:
— Мы с партизаном посланы воевать, а туг — мальчишка! Ай-яй-яй, такой молоденький ребенок, а жизни не пожалеет!.. Не бейте его, он все расскажет!
Но Маркел только стонал и плевался кровью. Его сбили, стали топтать ногами. Конвоир бегал во двор за водой, приносил холодную, из колодца. Водой окатывали голову, бухали целыми ведрами — приводили в чувства.