Недоступная девственница

— Да, я слушаю.

— Превосходно. Она обедает с нами. Ты, Брюнель, я и Жако. Мы беседуем. По крайней мере трое из нас — Жако не Оскар Уайлд. Все очень мило и изысканно. Как обычно, Блейз будет говорить только тогда, когда к ней обратятся, и очень лаконично. Она не понимает, что происходит, но спрашивать не собирается. Пока тебе все понятно?

— Да, Адриан.

— Так. А как только подадут кофе, в гостиную молча войдут Ван Пинаар и Камачо. Они схватят ее, разорвут платье на спине, повалят на диван и начнут избивать ремнями. — Чанс кисло улыбнулся. — К сожалению, не пряжкой. Брюнель считает, что достаточно просто унизить ее. Весь смысл заключается в том, дорогая, — теперь слушай меня внимательно, — он ущипнул Лизу за бедро, — смысл состоит в том, что все остальные будут как ни в чем не бывало продолжать свою беседу, пить кофе, курить сигары — словно ничего не происходит. Никто не обращает внимания. Это понятно?

Лиза недоуменно пожала плечами.

— Нет, это мне не понятно. Хотя я, кажется, догадываюсь, что от меня требуется. Надо сделать так, чтобы она не сопротивлялась, — ну, чтобы обошлось без драки.

Чанс расплылся в улыбке.

— Не-е-т, сопротивляться она не станет. Она будет драться только в том случае, если решит, что мы собираемся ее убить: она же отлично знает, что где-то на территории «Бонаккорда» мы держим Джайлза, а Брюнель предупредил Блейз, что если она вздумает ослушаться нас, его ждет медленная, мучительная смерть. Она связана по рукам и ногам. Понятно?

— Да, Адриан, понятно.

— Отлично. Вот и поговорили. А теперь…

Когда он наконец ушел, Лиза в изнеможении сползла на пол, мышцы рук и ног сводили судороги. Вновь пронзительно кольнуло сердце — с этой болью Лиза познакомилась совсем недавно, всего несколько дней назад. Может, она скоро пройдет, как это уже было раньше. А может, станет еще больнее. Лизе было уже все равно. Она не станет рассказывать об этой боли Брюнелю.

Если боль станет невыносимой и она наконец умрет, это прежде всего будет означать свободу.

Уилли Гарвин был Враг, но те несколько дней, которые они провели вместе, сделали ее совершенно другим человеком. Сейчас он был мертв, и самым дальним уголком рассудка, куда, как она надеялась, голосам не заглянуть, Лиза скорбела об Уилли и презирала себя, ибо именно она заманила его в ловушку, которая обернулась для него могилой. Ее вдруг затошнило и, зажимая обеими руками рот, Лиза бросилась в ванную.

Модести Блейз проснулась на рассвете. Комната была маленькая, на первом этаже. Модести отбросила простыню, встала с постели и подошла к узкому окну. Сквозь прорези жалюзи она видела мощенное каменными плитами патио, в дальнем углу которого на длинной скамье сидел один из соглядатаев Брюнеля. На коленях ангольца лежало охотничье ружье. На этом месте в любое время дня и ночи всегда находился вооруженный человек.

Обнаженная Модести повернулась спиной к трюмо и через плечо посмотрела на отражение в зеркале: кожа на спине и ягодицах слегка вспухла и покраснела. Она повела плечами. Мышцы немного задеревенели, а в остальном она чувствовала себя как обычно. Больно, но никаких повреждений. Камачо не рассек ей кожу только потому, что орудовал широким кожаным ремнем.

Она подошла к двери и непроизвольно взялась за ручку. Дверь была заперта снаружи, как этого и следовало ожидать. К спальной комнате примыкала крохотная клетушка, выполнявшая роль душевой и уборной. Приняв душ, Модести надела халат, села перед зеркалом и начала приводить в порядок волосы. Халат и несколько платьев, которыми ее снабдил Брюнель, несомненно, принадлежали Лизе: слишком тесные, короткие, но какая, собственно, разница.

Предполагать, что ждет ее сегодня, не имело никакого смысла: какими бы ни были эти события, они, видимо, будут так же лишены логики, как и все предыдущие. Возможно, Брюнель будет обращаться с ней, как с почетной гостьей и провезет по своим владеньям. Или же запрет на несколько часов в карцер, как во второй день.

Она уже знала, что этот странный метод преследует определенную цель. Отсутствие видимой логики уже само по себе было весьма логичным. Брюнель намеревался сломить ее, но для него это не означало просто сломать. Он хотел сделать это очень тонко, так, чтобы в конце концов она оказалась в психологической зависимости от него, как раб от хозяина. Чередование жестокости и утонченной вежливости было лишь первой стадией этой кампании, спланированной таким образом, чтобы дезориентировать Модести, лишить ее привычного самовосприятия.

В горле у Модести пересохло, и она подошла к журнальному столику, на котором стояли хрустальные стаканы и высокий кувшин с водой. По крайней мере здесь все было предсказуемо: ей никогда не отказывали в воде. Как-то раз она сутки просидела здесь без еды, но воды было в изобилии.

Она взяла с трюмо заколку для волос и откинула коврик у своей постели. На отполированном до зеркального блеска паркете были процарапаны едва заметные тонкие линии — ее попытка сделать план «Бонаккорда». Всего один раз, в день прилета, ее провезли по поместью, и Брюнель подробно объяснял назначение той или иной постройки, словно Модести была его гостьей. В тот момент она сочла это причудой Брюнеля, хотя, впрочем, и сейчас ей было бы сложно объяснить цель той экскурсии.