Но едва девка-чернавка Хриська налила полный кувшин этого пахучего золотистого напитка и понесла его вместе с прочей утренней снедью на широком подносе в стольную горницу, как из дверей выскочил ей навстречу старый стремянной Григорий Саввич, побывавший с боярином в Пустоозерской ссылке и, испуганно подняв седые брови, замахал на Хриську обеими руками:
— Куды? Куды? Вертай! Опосля скличу!.. Боярин с сыном отай замкнулись и никого пущати не велено. — И тотчас ушел во внутренние покои, осторожно ступая мягкими сафьяновыми сапожками с «боярской ноги».
Хриська повернула было обратно на кухню, но подумав немного и почесав босую ногу об ногу, поставила поднос со снедью на скамью и, стараясь не шлепать голыми пятками, подошла к двери в горницу и припала к узенькой щелке карим любопытным глазом.
А в горнице было трое: сам боярин Артамон Сергеевич, ходивший из угла в угол в легком утреннем кафтане, сын его Андрей, наклонившийся над рундуком распахнутым, и еще кто-то — неведомый Хриське, стоявший, почтительно прижавшись широкой спиной к самой двери. Этот неведомый человек переминался с ноги на ногу и только изредка ронял слова приглушенным басом.
Боярин Артамон Сергеевич ходил неторопливой важеватой походкой, спокойно поглаживал свою широкую бобровую бороду, подернутую серебром и, щуря острые серые глаза, с расстановкой говорил сыну:
— Нелепо удумал, Андрей: мне ли, старому, в сей машкерад виницейский играти и за спину холопа таитися? Кому, как не нам, Матвеевым, за царя всем животом стояти, коли то будет надобно? А и сам ты ведаешь: роду мы незнатного, из дьячих сынов, и только многою милостью блаженной памяти Алексея Михайловича взысканы. А и от него же в ближние бояре попал и приказами стал ведати. Мне ли теперь за сына его Петра не стояти, тем паче, что сам царевич умен зело и зрит с малых годов на закат солнца, отколе на Русь всякая премудрость течет… Сколь бы Хованские да Толстые ни тявкали, аки злые псы — Руси на боярскую былую стать нм не повернути… Будет им сидети в думе, брады уставя в землю, да над нами, родом малыми, кичатися… А и робети нам нечего. И царица Наталья Кирилловна, да и царевич Петр с нами одну думку думают, а под их высокой рукой никакому лиху не быти… А ты вздумал молочного мово братца Серегу под мою личность уряжати, особу мою боярску машкерадом двоить людям на посмешище, — чего боишься и сам доподлинно не ведаешь!
Андрей поднял от рундука свое раскрасневшееся лицо и торопливо заговорил:
— Как, чего боюся, батюшка? А неведомо тебе, что стрельцы каждый день с пищалями стоят, в набат бьют, криком кричат но кружалам да баням торговым: «Не хотим Нарышкиных да Матвеевых; мы им шею свернем!» А надысь стремянной то твой Григорий сам слыхивал от холопа Толстовского: «А сидел бы ваш Артамон в Пустоозерьи, ала Мезени, цел бы был, а приехал ваш Артамон на Москву антихристовы порядки вводити, — так от наших бояр ему и конец живота». Посему то опаски ради и хочу я Серегу урядить под твою стать. Пущай за тебя, куды надобно, в колымаге ездит, во дворец красным крыльцом ходит. Коли лихо приключится — постоит за боярина своего да и брата молочного, а от нас зато и дети его, и внуки вольными без выкупу пойдут на спокон веков, а не станет лиха — поуймутся твои вороги со стрельцами, — Серега отъедет в вотчину с нашим жалованьем и поминками.
Человек, стоявший у двери, почтительно откашлялся в кулак и проговорил отрывистым басом:
— Живот положити не отрекаюся… А вот сумление: ликом то я с боярином схож, и очи, и борода под стать, и ростом подхожу, а вот брюхо-то у меня не боярское — тощее…
— Ну, на брюхо-то навертим чего…
— И глас, — продолжал Серега: — инакпй у меня с боярином. Боярское дело ученое: речь ведет, что на гусли кладет, а я по-лесному, прости Господи, что бугай-птица нечистая… Как бы с того какой улики не вышло?
— А и много ли те баять-то? — горячо перебил Андрей. — Как урядишься, сядешь в колымагу, да и поедешь во дворец. А там тебя к царице отай в покои проведут и сокроют до поры до времени. А батюшка опосля тебя туда же верхом пожалует. Не станет шуму да лиха от ворогов — опосля вечерни домой вернешься… А ты, батюшка, не гневайся! Не гораздо таких, как ты, что за новину стоят теперь на Москве. Поколь дело не сделано, зря голову под секиру совать нечего.
— Ну, ин быть потвоему! — махнул рукой Артамон Сергеевич. Одевай, Серега, боярскую одежу для большого царского выхода. Дай ему, Андрей, порты мои аксамитные алые, да ферязь желтую с зеленым жидком. А еще шапку горлатную, а я ич в простой поеду… Сдваивай меня, Серега, а ужо все царевичу обскажу, пущай над машкерадом сим потешится… Эй, Григорий, докличь Махметке коней в колымагу впрягати…
И боярин так неожиданно распахнул дверь, что Хриська не успела отскочить, шлепнулась задом ка тесовый пол и громко взвизгнула. Выбежавший на этот крик молодой боярин схватил девку за горло и закричал истошным голосом:
— А, подслух проклятый! Не от тебя ли, гадюка, из наших хором к Хованским да Толстым изветы ползут?! Крути ей руки, Серега, бей змею подколодную!..
Но старый боярин оторвал руки сына и произнес все с той же усмешечкой:
— И чего ты трепещешь, Андрей, аки куст на ветру? Подслухала девчонка сглупу, а тебе уж и Хованские подсыльщики, и Толстых подслухи мерещатся?! Запри, Григорий, девку в клеть. Ужо я сам сие разберу. — И прибавил стремянному:
— Ты со мной на другом коне вершником поедешь. Не горазд я в седле скакати, да и вороной кабы не забаловал… Ну, с Богом!
Через час из широких боярских ворот, тяжело поскрипывая, выехала неуклюжая колымага, в которой сидел один боярин Артамон Сергеевич Матвеев, а немного спустя другой Артамон Сергеевич Матвеев выехал верхом из тех же ворот и вместе с Григорием неторопливой рысью сытых коней поехал к недалекому Кремлю. А в полуверсте от Кремля в стрелецком посади, что у Сретенских ворот, трещали барабаны и бубны, завывали сигнальные волынки, спешно выкатывались пушки, и стрельцы сверкая на солнце пиками и бердышами, бегом становились вряд, на ходу кидая друг другу:
ebooksa