Мир приключений, 1928 № 08 ,

— Не хочешь ли попробовать, таксырь, моего лакомства. Только не наше оно, не из наших мест, а издалека. Был здесь давно — давно один благочестивый пране[13]), искал своего плененного, еще до прихода русских, брата. Подарил мне коробочку с индусскими сластями.

Старик вынул из сундучка коричневую деревянную коробочку, тонкой резной работы, раскрыл ее и протянул мне. Я взял из вежливости один шарик, похожий на зеленое монпансье, и положил в рот.

— Вкусно, таксырь? Видишь, пахнет цветами полей.

Сладковатый ароматичный шарик сразу растаял во рту и как будто бы на мгновение прогнал мой сон. Я почувствовал, что у меня расширились глаза и светлее стало в конурке нищего Карима. Но это было одно воображение, и я уже без всяких церемоний развалился на кошме.

— Отец Карим, ты меня извини, но я с дороги устал и хочу спать.

Старик усмехнулся:

— Спать? Хорошо, но только не здесь, таксырь, здесь грязно. Я тебя отведу в другое место. Ты думаешь, Карим нищий, не сумеет тебя хорошо устроить — я ведь сказал, что тебе у меня будет не хуже, чем в чайхане в Измукшире. Ты со мной хорошо поступил, другой бы меня за ногу отхлестал камчой[14]), а ты ничего не сделал. Сейчас, подожди.

Старик подошел к углу каморки и, отодвинув в сторону сундучек, ухватился обеими руками за каменный выступ в стене. Соседняя с выступом каменная плита легко ушла в стену, образовав широкое отверстие, в которое нищий проворно скрылся.

— Идем таксырь. Хорджун оставь, не бери. Я потом принесу его. Спускайся теперь. Ну, вот, ставь ногу на ступеньку. Ниже, ниже. Ну, теперь иди. Смотри голову зашибешь, наклони ее.

Ощупав в кармане браунинг, я отвел в сторону предохранитель и пошел за стариком. Мы спустились ступенек на 10–12 ниже первой конурки и пошли по узкому, сухому подземному корридору, выложенному мелким четырехугольным камнем. Корридор был вероятно шагов около 35-ти. Он оканчивался тяжелой занавесью из длинного хивинского паласа[15]). Поставив чирак на выступ в стене, старик отвернул в сторону палас и пропустил меня в большую комнату, освещенную яркой лампой.

Я застыл в изумлении при виде комнаты. Приключение становилось почти романтичным: лампа освещала широкое зало с четырьмя колоннами посредине. На полу лежали ковры, среди которых я заметил старинные тек! некие, с характерными, строгими геометрическими восьмиугольниками. Были и нежно голубые персидские, с затейливыми разноцветными рисунками. Около одной стены стояло с десяток ассуарий из светло желтой глины с крышками. На стенах висели шесть ручных булав-батиков, старинный туркменский пистолет с широким дулом. К одной из колонн было прислонено древнее седло с острой лукой и неудобным сиденьем, на луку были надеты деревянные стремена. Посредине комнаты стоял самаркандский сандал[16]), на котором были разложены лепешки, дыня и незатейливые местные лакомства. Старик наслаждался моим изумлением и любопытством.

— Нравится, таксырь? Вот видишь, и Карим бишара может принять гостя не хуже бая из Измукшира. Давай я тебе полью из кунгана[17]) на руки — нужно с дороги умыться. Там я ведь тебз не дал воды, да и сам не умылся.

Все еще не веря и боясь, что на меня действует его лакомство, в котором, возможно, был наркотик, я умылся, немилосердно поливая себе голову холодной водой. Сам старик кряхтя присел на корточки и долго мыл по мусульманскому ритуалу руки, лицо и ноги, тщательно прополаскивая рот и усердно чистя зубы указательным пальцем.

— Садись, таксырь. Давай, пожалуйста, еще немного из твоей бутылки.

Мы присели около сандала и я, не удерживая долее своего любопытства, сразу засыпал его вопросами. Охмелевший старик лукаво поглядывал на меня из-под густых бровей:

— Рассказать, таксырь? Хорошо, все расскажу, но только ты завтра забудь и не вспоминай. Не накличь горя на старого Карима, которому жить-то осталось немного. Забудешь? Ну, хорошо, подвигайся ближе к сандалу, возьми в рот еще шарик, иначе ты заснешь. Под бок подложи подушку… так, так, теперь тебе будет удобнее.

Помолчав несколько минут, как бы собираясь с мыслями, вдруг, к моему великому изумлению, старик заговорил по-русски. С трудом подбирая вначале фразы, часто вставляя в речь туземные слова, он с забавным русско-туземным акцентом начал рассказывать мне вовсе не ту историю, которую я думал от него услышать, т. е. про подземелье, ассуарии, ковры, несовместимые с его нищенским видом.

II.

— Да, русский я, русский, не узбек, хоть и зовут меня дивона[18]) — Карим, а кто джинны[19]) или бишарой[20]) кличет. Только не джинны я, а бишара это верно, нищий, побираюсь. А такой ли я был раньше? Нет, брат, не знаю как зовут тебя, не был я нищим, жил, как все люди живут, и помереть думал, как православные помирают, до внучков дожить. Вот дожил теперь здесь. Няньчу свои думы, кляну, когда тошно станет, незадачливую свою жизнь. Яо аллах[21])…

Как зовут меня? Уж я и сам про то забывать стал — зови меня Карим бишара. Каримом давно меня кличут, годков с полсотни будет. Отвык я от своих русских и как говорить-то еще не разучился. Моложе был, заберусь, бывало, сюда с вечера и пою, пою наши Волжские песни, да книжку почитываю, была у меня одна такая. Теперь вот лет двадцать глаза плохо видят, бросил книжку, а петь — голос совсем пропал, хрипеть стал. Давно пришел я сюда, в Хиву эту самую, давно…

_{— Русский я, русский. Взяли мы Хиву летом 73 года, был я тогда фельдшером в 6-м баталионе.}　

Взяли мы Хиву летом 73 года, был я тогда фельдшером в 6-м баталионе, полковник Самарин командовал нами, а доктором был толстый такой немец Штирц — вдвоем мы с ним и работали. Воевать скоро закончили, замирили хана и перешли на лагерное положение. Поехал тогда наш доктор домой, в Россию, и меня с собой брал, но не захотел я. В деревне то нашей не больно сладко жилось. Писал отец, три года сряду неурожай был, раззорились вконец, побираться в пору, что ж было ехать? Ну и задумал я пожить здесь в новом краю, принакопить деньженок, да и обратно поехать — жена у меня в деревне с сыном была. Кончилась кампания, стала жена ко мне проситься, голодала там с отцом вместе, а я писал, как здесь тепло и дешево, не в пример России. Конечно, и мне тошно одному было. Стал я просить через доктора у нашего генерала бесплатный проезд жене от деревни до лагеря; лестно было генералу новый край заселить и велел он привести ее за казенный счет. Доехала она до Самары на чугунке, а оттуда — где на перекладных, где на верблюдах, месяца четыре до меня добиралась. Не долго мы простояли в лагерях, неспокойно еще было, калтаманы[22]) в песках бродили, нападали на караваны и население грабили. Приказал генерал от каждого баталиона по роте в большие кишлаки посменно посылать. Наш баталион тоже роту посылал, в Нусха-кишлак. Большой был кишлак[23]), длинный, одним краем в тугай[24]) входил, а другим в пески упирался. Роты-то посменно стояли, а меня в кишлаке постоянно держали, не сменяли.