Она продолжала смотреть перед собой неподвижным взором и постепенно обычное самообладание вернулось к ней и минутный ужас исчез. Но она не ушла назад в свою спальню. Она еще не могла заставить себя сделать это. Она провела немногие часы, оставшиеся до утра, лежа неподвижно рядом с мужем, надеясь с мучительной напряженностью, что в руках нового доктора, она, наконец, избавится от своих страданий.
Потому что не будет преувеличением сказать, что за последнее время сон этот сделал ее жизнь невыносимой. В первый раз он ей приснился вскоре после того, как она узнала, что будет матерью, а с течением времени он стал повторяться, точный в каждой подробности, и промежутки между этим повторяющимся сном быстро уменьшались.
В этом сне она будто бы шла по длинной и пустынной дороге. Она была босая, потому что чувствовала под подошвами ног камни и щиколотки ей обвевал холодный ветер. Ей не было страшно, несмотря на то, что она почему-то знала, что сейчас должно случиться нечто ужасное. И описывая свой сон, она всегда совершенно отчетливо представляла себе эту его часть. Потом, после того, что казалось ей бесконечно длинным путем по дороге страданий, окруженной со всех сторон почти непроницаемым мраком, она доходила, наконец, до места, где слева мрак становился менее густым. Именно тут она испытывала первый приступ непобедимого ужаса. Через этот прорыв, далеко во мраке, она видела то, от чего застывала в ее жилах кровь и от чего на нее нападал совершенно неописуемый ужас.
— Мечущиеся к небу огромные языки пламени и дым, — говорила она, когда позднее пыталась описать эту часть сна.
Казалось, точно перед ней раскрылась сама пасть ада. Она стояла так некоторое время, мучительно пристально глядя на это ужасающее зрелище, охваченная такими сложными чувствами, описать которые была бессильна. Ужас, одиночество и жалость к самой себе как будто боролись с чувством всепобеждающей нежности к кому-то другому, кого представить себе она не могла. Наконец, она отворачивалась, чтобы не видеть этого ужаса. Так стояла она мгновение, спиной к мечущемуся пламени, и как-то чувствуя всем своим существом бесконечное одиночество и какое-то позорное пятно на себе. И вдруг, точно по волшебству, исчезало отчаяние. Казалось, она уже не боится больше, а вместо этого полна решимости и нежности, точно она защищала кого-то, кого она любила и кто был слабее ее. Ободренная, она поднимала голову и пред ее глазами вырисовывались очертания креста, освещенного гигантским пламенем за ее спиной. Не испытывая больше ни страха, ни одиночества, она снова начинала свой тяжкий путь по дороге и тут неизменно просыпалась.
Этот кошмар, как она сначала описывала его, был бы достаточно страшен как единственный случай. Но повторение его за последнее время отравляло ей часы покоя и довело ее до полного нервного истощения. От этого-то ужаса она и надеялась освободиться с помощью доктора Чэннинга и утром она рассказала ему свою историю. Впервые за все свои свидания с докторами у нее родилась настоящая надежда. Она слышала замечательные вещи про доктора от его прежних пациентов и к тому нее его внешность и манеры внушали ей доверие. Кроме того, он был первый специалист по нервным болезням, к которому она обращалась, и она надеялась что то, что оставалось тайной для других, может быть разгадано человеком, по вялившим свою жизнь на изучение подобных случаев.
Чэннинг внимательно выслушал ее и сразу заметил волнение, которое вызвал в ней один рассказ о пережитом. Но, тем не менее, он затруднялся объяснить все это. Он помолчал некоторое время после того, как она кончила. И когда он заговорил, он задал ей вопрос, который поразил ее.
— Вы теперь ждете первого ребенка, миссис Аркрайт?
Она колебалась минуту.
— Да, — сказала она, наконец И Чэннинг сейчас же понял то, что она хотела сказать.
— Вы, может быть, потеряли ребенка? Да? — мягко спросил он.
Она кивнула головой, и он снова заметил, как ее взволновало воспоминание.
— У меня был ребенок от первого мужа, прошептала она. — Он умер при рождении. Я была очень больна и очень несчастна, — прибавила она.
Чэннинг следил за ней с тем скрытым вниманием, которое было ему привычно.
Эту женщину, думал он, не легко сделать несчастной. Он понял, что она в этом простом признании подразумевала свой брак. Иначе это признание было бы ненужным. Он должен больше узнать про этот брак.
Ио он должен заставить ее говорить по собственному желанию, потому что только так он услышит всю историю. Он слишком хорошо знал л вертки и замалчивания, такие обычные в формальных ответах на самые испытующие вопросы. Поэтому он никогда не задавал формальных вопросов, кроме тех случаев, когда хотел получить бессознательный ответ на какой-нибудь другой вопрос, который не решался задать. Для его целей обычно было достаточным заставить пациента говорить. Пациент, раз попав в русло разговора и умело направляемый. редко не выкладывал всей правды.
Поэтому он начал, совершенно не касаясь личностей. Ни одна женщина ведущая общин разговор, не может не коснуться личностей, и потому он начал с маленькой беседы о снах.
— Сны — просто месиво из воспоминаний, — сказал он, — точно на удачу переворачиваешь листы записной книжки. Записная книжка вашей памяти — это то, что мы называем вашим подсознанием, и обрывки из этой книжки — сырой материал ваших снов. Вот почему вы всегда видите во сне такую чепуху и такую бессмысленную смесь глупостей.
Он ободряюще улыбнулся ей, но она не улыбнулась в ответ.
— Мой сон не простая смесь, — сказала она с содроганием. Он слишком ужасающе яркий и живой. К тому же он никогда не изменяется. Вот, что делает его таким страшным.
ebooksa