— Мы так расшатаем до конца веру! — продолжал говорить человек в очках. Теперь он говорил громко, потому что в комнате все спорили с ним и не соглашались с ним. — В кого тогда будут верить те, кому сейчас пятнадцать? Я раньше на всей земле верил только одному — Сталину.
— Плохо! — сказал Павел. — Сталин не Христос, лбы бить в его честь — невелика польза. Впрочем, как и в честь Христа. Иконы создавать — преступление! Мы не верующие! Мы верим! А между верующими и теми, кто верит, огромная разница, ясно вам?
— Ты мне мораль не читай! Ишь, учитель нашелся! Да ты что в своей жизни видел?
Лейтенант, подсевший в самолет в Инте, хмыкнул:
— Вы мне не тыкай, я вам не тебе!
— Что с вами спорить, — сказал человек в очках, — самые вы обыкновенные нигилисты, боли в вас нет.
Богачев подошел к нему вплотную и спросил:
— А в вас боль есть? В вас тупость есть. И страх. Как в дрессированной мартышке. А спорить я с вами не хочу — скучно, да и время ваше кончилось!
Павел смотрел в темный потолок и видел на нем узенькую полоску света. «Это от лампы, которая горит у дежурной, — подумал он, — в ремесленном у нас тоже всегда ночью на потолке горел свет, потому что нянечка тетя Фрося по ночам мыла пол и слушала, как мы спим».
В том ремесленном, где учился Павел, было очень много ребят из детских домов. Они жили по-братски, и когда Павел получил пятый разряд, ему стало не по себе: будто надо уходить из родного дома. Старик мастер Николай Иванович в том цехе, куда Павел пришел на работу после ремесленного, первым делом вырвал изо рта папиросу и бросил в урну.
— Ах ты, г… собачье! Тебе что, жрать нечего? Скажи — накормим. А то ишь — фасон выдрючивает! Тебе титьку сосать, а не папиросу, ее с горя тянут да с голодухи. Еще раз увижу, затрещину дам.
После первой получки Павел пошел с парнями постарше в пивной зал: пол-литра на троих не хватило, его послали за четвертинкой. Наутро раскалывалась голова. Николай Иванович подозвал Павла к себе и сказал:
— Нехорошо без мастера гулять с первенькой получки-то, не положено.
В субботу Павел пошел с Николаем Ивановичем в магазин и купил бутылку водки. Потом они отправились домой к Николаю Ивановичу. Там его жена хотела кормить обедом, но старик сказал:
— Не обедать пришли, Маня. Дело у нас. Яиц отвари накруто, хлеба подай и соли. Остальное сыми со скатерти.
Старик налил по стакану водки себе и Павлу, положил ему на тарелку одно яйцо и предложил выпить. Потом на столе появилась еще одна бутылка водки и еще одно яйцо — всего-навсего. Что было потом, после того как мастер принес еще одну четвертинку, Павел не помнил.
Только в воскресенье днем Павел пришел в себя и смог подняться с дивана, на который его уложил ночью Николай Иванович. Он ошалело завертел головой и застонал.
— Всю квартеру заблевал, — весело сказал Николай Иванович, сидевший у окна в майке, с лобзиком на коленях, — давай похмеляться, что ль?
— У-у-у, — застонал Павел, а Николай Иванович зашелся мелким смехом и долго не мог успокоиться. Потом он крикнул: — Маня, обед давай!
Когда сели обедать, старик хвастался своей жене: