Лавина

«Таков он всегда, наш достойнейший Александр Борисович! — подумал Сергей. — Чуть не укладывается в его понимании, сейчас в сторону. — И, мысленно продолжая спор с Вороновым, переходит на свое: — Нет, как бы ни складывались обстоятельства, следует прежде всего оставаться добрым. Непонятный, казалось бы, парадокс; но доброта обезоруживает. Не потому ли существовал некогда обычай оказывать гостеприимство нечаянно оказавшемуся в твоей власти врагу? Ну, наверняка еще и потому, что низко, подло, отвратительно пользоваться беззащитностью врага, кто бы он ни был. Воевать надо честно, на равных. Вон как у зверей, бой так бой!»

Он поудобнее улегся в своем спальном мешке и тут ощутил, будто кто-то надавил на палаточную крышу. Ветер, понял он. Ветер начинается.

И все-таки не было у Сергея никого ближе Воронова, с кем мог получиться разговор о самом сложном, о Регине. И не ради совета, потому что что же можно присоветовать? Воронов и не пытался. Разводил руками, взирал сквозь свои толстенные очки, делавшие его до смешного схожим с аквариумной рыбой шубункин, плюс манера выпячивать нижнюю губу и не оставлявшая ни при какой ситуации осанистость, ну точь-в-точь.

…Мало-помалу Сергей переставал воспринимать как трагедию мелкие неточности ее рассказа о проведенном у подруги вечере, затихал до времени. Воронов со своей правдой помалкивал. И как потом казалось Сергею, та синица, та шаткая, возрожденная неведомым образом надежда, которую он получал в руки, оказывалась дороже, важнее, значительнее многословных уверений, а возможно, и самой истины.

Зато о служебных делах и передрягах — дельные советы, критика самая въедливая, подчас неожиданная, и поддержка. Сергей даже не столько о неурядицах и передрягах, бог с ними совсем, но о равнодушии. Начинал и заводился, и на повышенных тонах. Как не могут уразуметь, что срочно требуется вмешательство, не когда-нибудь — сию минуту. И не канцелярские отписки — деловое серьезное постановление. А то Красная книга. Ну что Красная книга? Занесли и успокоились. На местах надо пронять. Судить, если на то пошло. Нельзя же: нет прямой отдачи, нет и денег. Сколько еще твердить, не будет помощи сейчас, не будут затрачены определенные усилия, средства, — исчезнет с лица земли еще один вид жизни. Да тот же стерх, недалеко ходить за примером, сколько гнездовий осталось? Наука обязана самоотверженно служить природе, не только воспарять в сферы. То! сё! социальная экология! институт Природы!.. — новые ставки для бюрократов и новая потребность в бумаге, ради которой сводят леса и губят реки.

Воронов не хотел заострять внимание на науке и тех, кто ею правит, и начинал с другой стороны: «Привыкли, что все решается сверху, отсюда инертность мышления: без нас разберутся, а то и вовсе — моя хата с краю». Да! да! да! — подхватывал Сергей и, кое-как облекая в слова затоплявшие его чувства, — про Индию: в Гималаях началось движение «Обняв дерево, спасаешь лес!». Крестьяне, мужчины и женщины, отстояли леса от лесорубов, принудили чиновников пересмотреть планы. Кстати, тебе известно? Гектар лиственного леса удерживает до пяти тысяч кубометров воды. Тебе известно, что катастрофические наводнения в значительной степени результат сведения лесов! «Обняв дерево…» Великолепно, не правда ли? И путаясь, и стремясь максимально полнее выразить обуревавшие его чувства, Сергей распространялся о любви деятельной, что способна противостоять и побеждать…

Воронов возвращал его на землю: «Действуй, сочиняй петиции, но знай край. Сколько сейчас историй, когда браконьеры стреляют в тех, кто им мешает, между прочим, не солью и не горохом. Читал выступления Пескова? Он, конечно, ратует против браконьерства, а я — за тебя. Твоя скрытая тяга к жертвенности…»

«Надо, необходимо добиться поворота в психике людей, — провозглашал Сергей, не то чтобы совершенно донкихотствуя, и все же в некотором приближении к манере незабвенного идальго. — Новое отношение к природе, к месту человека в природе… Ты посмотри, на Западе, у них там много острее со всем этим делом, и сколького сумели добиться. Уже не говорю о заповедниках, но именно гуманное дальновидное отношение к братьям нашим меньшим… Лучшие люди или по крайней мере те, чей голос может быть услышан…»

Вот только историю с диссертацией не желал обсуждать ни с кем, не говоря уже про Воронова. (С самого начала смутно догадывался, что-то там не то. Вспомнить тошно, до чего ласков сделался шеф, как умильно убеждал и обещал, взывая к его, Сергея, доброте, самоотверженности и, наконец, к благородству. Опять же человек-то, о котором ходатайствовал, человек-то какой! Передать ему незавершенную свою работу в данной ситуации — это же честь прежде всего вам! Разве не приятно само сознание столь великодушного поступка? Разве не высшее и достойнейшее проявление — он не ошибется, если скажет напрямую — служения общему делу!) Интересовался Воронов, как дела, скоро ли защита, но когда под любым предлогом уходят от ответа или несут явную околесицу, да еще с таким видом, что, мол, не суйся, что ж, решил: не получается у Сергея, загнул друг Сергей не в ту степь, выбраться же на торную дорожку гордость не позволяет. В биологии похлеще истории случались. Годы и годы прошли, прежде чем расставилось по местам. Вольному воля, не в правилах Воронова поучать, когда не просят.

А хитрец Павел Ревмирович перенес свои атаки на Жору Бардошина. Мастер, ничего не скажешь, поддеть под ребро. Всё смешочки, пустячочки, а там, не заметишь, как и на крюке.

— В Крыму теперь красота-а! — сладким голосом выводил он. — Или, может, где-нибудь в Сочи или в Гагре лучше, а, Жорик? Ты где предпочитаешь отдыхать от прочих развлечений? — И продолжал вроде бы без задних мыслей, весело, беззаботно: — Ночь, луна, идешь себе по брегу морскому с черноглазенькой коханочкой… Про что, Жора, ты обычно разглагольствуешь со своими девицами, не о микробах же, надо полагать? Научил бы меня, дурака. Заодно объясни, что с руками делать, куда их девать? В кармане вроде бы неинтеллигентно, на талии бы как-нибудь, а? А то вот еще сколько раз наблюдал: на плечо ее хрупкое лапищу свою уложит, и шагают, довольные… И-иех, кошечки вы мои, мышечки!

Не нравились Воронову участившиеся Пашины выпады. И без того ситуация напряженная, тут еще всевозрастающий риск ссоры.

— Во-первых, луна в последней четверти и всходит поздно. — Воронов прежде всего за точность. — Во-вторых, мысли у тебя, я бы сказал… Направленность… Мяса много ешь! — неожиданно заключил он. — Надо тебя на вегетарианскую диету перевести.

— То-о-о-очно! — развеселился Жора. — А то болтает, болтает. «Бесполезно играть на мандолине под ее окошком, хватай ее и уводи!» И вся недолга.

Воронов подивился такому знанию, но и уличил в неточности:

— Это сказано о судьбе. Впрочем, судьба женского рода.

— Наш Жорик, что касается судьбы и женщин, все насквозь знает! — вскричал Паша Кокарекин. — Восхищаюсь! Завидую. И признаю полное свое ничтожество, — с придурковатой настырностью трещит он. — Надо же, такое любвеобильное сердце: шустренькие лаборанточки сменяют эмэнэсок, в прошлом году после гор, сам похвалялся, коханочку из Днепродзержинска принайтовил, теперь ударница пищеблока… И на стеночку взираешь совершенно так же: пришел, увидел… как там дальше? Одно смущает. Не больно ли стремительно действуешь, Жоринька? Что-то все доказать стараешься. Убедить в чем-то. Кого? Нас? Или себя? Молчишь? Молчать, оно завсегда лучше, уборщица наша редакционная поучает. Станут ее жучить за нерасторопность — молчит. Рукописи переворошила, не найдешь, где начало, где конец, — молчит. Как видишь, мне ее уроки впрок не пошли. Ну да я что, мое дело телячье. Я всего лишь смотрю. Наблюдаю. А только со стороны мно-огое видно. Видно, например, что плевать тебе на всё, и вся, и всех. Стеночка тебе нужна. В данный конкретный момент очень. Больше любой женщины. Или ошибаюсь? Женщины, они, как явствует из твоих же просвещенных рассуждений, они взаимозаменяемы. Вроде тех перчаток, о которых в старой песенке поется. Или нет? А стена эта наша, гордость и краса здешних гор, сделаешь ее — и мастер спорта. Опять в яблочко? О деталях помалкиваю, но что крупный прокол в твоих делишках случился — это точно. Не скрежещи, не скрежещи там. Все равно ты у нас самый что ни на есть первый на «дерёвне».

И опять этим своим шутовским тоном, то ли вышучивая Бардошина, то ли горько подсмеиваясь над собой:

— «Хватай, говоришь, ее и уводи»? И-иех, кошечки вы мои, мышечки, мне бы так. Мне бы Жорикову лихость! Который год хвостом мету, а не смотрят на меня. Не хотят смотреть как на мужчину. «Паша, перестань изображать оперного героя», «Паша, веди себя прилично». Либо в петлю, либо на стеночку эту нашу… заодно с Жоркой! Что же до луны, — обернулся Паша Кокарекин к Воронову и пошел, полетел по новому кругу: — В Сочи, в смысле в Крыму, всегда луна. Какой же это Крым без луны, хотел бы я знать!

Воронов сопоставлял и соединял воедино разрозненные свои наблюдения, кое-какие приходящие на ум факты, пытаясь и не умея составить из них четкую картину. Занятие, возможно, более увлекательное, чем крутить кубик Рубика, однако не приносившее ему никакого удовлетворения. Тут еще Пашины речи, полные смутных намеков и обвинений.