Лавина

Жора, как если бы и впрямь кипятком его обдали, подскочил на месте: да как же так? Чуть ли не полдня впереди! Погодка лучше не бывает, и сачковать? Да знай он раньше, он бы…

На Сергея оглянулся. Сергей сзади стоял, почти за ним. Оглянулся и каким-то сбитым взглядом окинул.

Воронов завел волынку, все разумные, содержательные доводы, но главного — пустой траты времени — оспорить не мог. И тут произошло непонятное. Непонятное и непостижимое для Воронова: Сергей встал на сторону Бардошина. Мягонько, в присущей ему манере, без всякой настырности, твердо высказался, что под стеной, как известно, имеется площадка, здесь же, покуда выгородят — палатку разместить, да те же часы и прокрутятся, не говоря уже, что прямой смысл начать штурм стены со свежими силами утром, и так далее. И Воронов лапки кверху. Надо же, удивлялся про себя Павел Ревмирович, Воронов согласился. А Сергей-то?.. Ну и ну! И все же, когда Воронов столь легко пошел на попятный… Одним словом, кошки-мышки, лес густой.

Тощий, нескладный с виду, с не в меру длинными ногами и болтающимися, не находя себе места, руками, с вытянутым лошадиным лицом, типичный акселерат Паша, то бишь Павел Ревмирович Кокарекин — хлебом не корми, дай побалагурить, вытворить что-нибудь этакое, чтобы животики надорвали. Даже Воронов, невозмутимый и пунктуальный, воплощение ревнивой приверженности к порядку и дисциплине, к тому же доктор наук, а посему приличествует соблюдать хотя бы видимость дистанции, ну и руководитель их разудалой четверки, Воронов и тот не мог избежать подтруниваний и не всегда безобидных Пашиных выходок. Исключение составлял разве один Сергей. С Сергеем Невраевым ни тени панибратства. Не то чтобы не получалось, а и не тянуло шутки устраивать. Особое, не поддающееся однозначной расшифровке чувство, и уважительное очень, и теплое, более того — полное трепетного, восторженного почитания, и сдержанное, как всякое истинное чувство, испытывал Паша Кокарекин к Сергею. Понадобись — костьми бы лег за него. Не раздумывая.

В юности ищут идеал для подражания, часто по смутной жажде недостающего в себе… После второго курса Паша Кокарекин волею судеб оказался в альплагере на Кавказе. До той поры и в мыслях не держал никакой альпинизм, все как у других — «Бони М», дайкири… Разве что в отношении «герл» выбивался Паша из принятого стандарта. Почему — может быть, сумеем дальше объяснить, теперь же не время. Итак, попал наш весельчак в горы. Поначалу решил: та же шатия, а присмотрелся, принюхался — нет. На восхождении новичок вроде него под камнепад по дурости угодил, ну, не так, чтобы очень, а все же — тут и раскрылось, и ощутил с удивлением и жаждой: вот оно, товарищество, о котором старые фронтовики, снисходительно поглядывающие на молодую смену, за шкаликом поминают, то самое, измордованное на всех танцульках, выхолощенное парадными словесами, к чему тем не менее тайно тянулся и напропалую осмеивал. «А что я с этого буду иметь?» Или: «А зачем мне это надо?» — расхожие формулировки, которыми при случае не прочь был щегольнуть, остались там, откуда пришел. Сергей Васильевич Невраев, инструктор, без долгих слов взвалил дурака того себе на плечи и дотащил, считай в одиночку, до самой хижины. Паша и еще один пытались пособить, да, пожалуй, больше мешали.

Сергей Васильевич вообще душеспасительными беседами не занимался. Взглянул пристально и без тени улыбки, когда Паша еще до того привычным манером попробовал открутиться от какого-то поручения, и Пашин задор иссяк. Потому иссяк, что уж очень Сергей Васильевич, как бы сказать, такого склада… Никакого бахвальства, ни там стремления оттеснить, оттереть плечом или столь обычного, что и отчет себе не отдаем, желания переплюнуть ближнего своего в чем ни в чем. Мало этого? Мало, хотя б на первых порах?

Уж Паша институт окончил, протрубил сколько-то на заводе, пытал свои силы в спортивной журналистике, кстати, довольно успешно, с Сергеем виделся часто, летом альплагерь, зимой горные лыжи, покуда в командировки не стало его носить, а чувство почитания, восхищения, влюбленности не проходило. Понимал: нелегко складывалась семейная жизнь Сергея, знал о разочаровании в научной работе и, хоть душой целиком на его стороне, допускал, однако, что необязательно было Сергею бросать насиженное место, может, как раз следовало перетерпеть, перемочь, чтобы остаться в своем деле. Легковерен больно, раздумывал Паша, не умеет быстро распознать, что под внешней формой таится. Или от врожденной порядочности это? Заподозрить в подлости и негодяйстве считает недостойным. Грудью на защиту Бардошина — да куда это годится!

Время внесло свои коррективы, но не разочарование, не охлаждение. И время же привело ученика и учителя к дружбе, несмотря на разницу лет и темпераментов, вопреки затаенной неудовлетворенности одного и несколько аффектированному жизнелюбию другого. Время привело, но дружба подразумевает равенство. Оно возникло тоже в горах, в вое ветра и томительной тревоге, когда сутки, и двое, и трое — шесть нескончаемых суток сидели они в крохотной палатке, точнее, в прорезиненном мешке, едва поместившись на выступе терявшейся в облаках, обледенелой после внезапного ливня скалы, отрезанные гладким, прозрачным, твердым как стекло льдом и бурей от всего мира, без продуктов, без надежды на помощь — ни рации с собой, ни сигнала никакого не дашь, — сто пятьдесят без малого часов все только снег да снег, мчащийся вокруг, стекающий струйками по отполированной глади, в короткие минуты затишья заваливающий палатку, а там снова ветер рвет прорезинку из рук, ледяная крупа сечет ознобленную кожу, грохот близких лавин и стоны, и всхлипы то ли ветра, то ли уже свои или товарища, но нет — прижавшись друг к другу, отогревая друг друга, поддерживая веру и терпение, не позволяя один другому отчаяться, сдаться, плюнуть на свою жизнь, пересилили бурю, и холод, и собственную судьбу…

— Хватит солнечные ванны принимать, — с неподвижным лицом распорядился Воронов. — Я пойду с Бардошиным. Идем одновременно. Будь внимателен, Жора. На гребне зевать некогда, в случае чего, не забудь: прыгать надо. Не перепутай, на какую сторону гребня. С тебя станет.

Связавшись — Воронов с Жорой, Сергей Невраев и Паша, — двигались по гребню. По длинному, трудному гребню, перегороженному скальными башнями-жандармами, не каждую обойдешь, штурмовать приходится, непростая, долгая работа; а то и вовсе разорванному, рассеченному провалами, вверх, и вниз, и снова вверх, ближе и ближе к стене — громоздясь в небо, подобно неприступной крепости, сторожила она не только вершину и подходы к ней, но, казалось, и всю округу, и само небо.

Горы пылают, и багрянцем озарены дымные облака над ними. Другие, что дальше, будто и не горы вовсе, так прозрачны, легки и нежны они, что кажутся сотканными из цветного воздуха.

Краски меняются быстро и незаметно. Всякое мгновение они ярки, но не режут глаз. Что в живописи было бы приторно-сладким или грубым, здесь мужественно и нежно в одно и то же время, и самые рискованные сочетания убедительны и лишь острее подчеркивают особенности и тембр каждого цвета. Закат в горах… Разве о нем скажешь?

Из ущелья поднимается облако. Очень белое, розовое, голубовато-серое, оно отражает меркнущие в тени северные склоны, белесый затихший восток. Клубясь и разрастаясь, таинственной, всепоглощающей массой облако выливается из ущелья, ползет по морене. Укрыло ледниковое озерцо. Тронуло ледник… Нет ледника, не осталось живой застывшей реки. Ничего нет: однообразное, ровное, чуть колышется белое море. Островами выступают сразу ставшие невысокими горы — вершины их.

Сергей смотрел, впитывал эту умиротворяющую красоту. На душе становилось тихо, грустно, светло. Смотрел на медленно подвигавшуюся впереди двойку, оборачивался и видел Пашу — пользуясь остановкой, тот что-то строчил в своем блокноте; переводил взгляд на Жору Бардошина, лупившего что было мочи по крюку. Крюк ровно и тонко запел, а Жора все бил, бил, словно желая загнать его полностью, чтобы и карабин нельзя было продеть. «Ох уж этот Воронов, нипочем не допустит никаких вольностей в страховке, иззудил бедного Жорика, — мысленно ополчился Сергей на своего родственника. — Только увы, почти во всем Воронов оказывается прав: не послушайся мы с Пашей, пройди еще одну веревку — и точнехонько оказались бы под их маршрутом. А камушки сыплются, минуту назад какой «чемодан» Жорик спустил».

И снова смотрел вокруг, стремясь вернуть состояние успокоенности и мира. Но то ли вид Жоры, подстегнувшего карабин к крюку и лихо, с показным озорством перемахивающего с одного еле понятного уступчика на другой, тому причиной, то ли еще почему, а только вместо освобождающего сердце согласия нахлынули тревога и озабоченность.

До стены еще порядочно, хоть и придвинулась, полнеба загородила мрачная ее громада, и все же нынче дойти вряд ли удастся. Пора разбивать лагерь, но не видно места даже присесть. Скальный гребень круто идет вверх, круто обрывается в обе стороны. Справа еще куда ни шло; слева же, на север, ледяные стены переходят одна в другую. Плотные небольшие облачка плывут. Они — холодный пар, но мнится, то сугробы снега, пушистого, мягкого… Нелепое чувство подкрадывается… Гонишь и не можешь полностью освободиться. Оно преследует, навязчивое, как ночной кошмар: «Спрыгнуть туда и потонуть в снежной мягкости, ничего не видеть, ни о чем не думать, не помнить, не жалеть…» И вот ведь приходится повторять себе, что абсурдно, дико это непонятно откуда взявшееся желание…

Ушла связка Воронова. Двинулись Сергей с Пашей. Перестегиваясь с крюка на крюк (где там выбивать, ломом не вытащишь), одолели крутизну. Дальше не лучше. Каменные зубцы в рост человека насекли гребень, расщелины раскололи его. А светлого времени осталось всего ничего. Оказаться застигнутым темнотой на маршруте? Вынужденная ночевка в нерасставленной палатке, притулившись на какой-нибудь полке?..

Воронов понимал: маху дали с гребнем. Ситуация диктовала. Так он себе объяснил и не желал более к этому возвращаться. Сердило другое. Существующее описание сделано группой, шедшей в обратном направлении, минуя стену. Бодро-весело, надо полагать, у них получалось; где круто, дюльферяли — то-то и в отчете понаписано что бог на душу положит. Это распространившееся как болезнь очковтирательство, стремление выхвалиться за счет других раздражало. Но еще более Бардошин. Страховку не соблюдает, приходится следить и заставлять, идет абы как, сплошное легкомыслие и зазнайство. Уши прожужжали: талант! Второй Хергиани! Гордиться будем, что вместе хаживали. Двойки перекрутил, рассчитывая, пойдут с Жорой в высоком темпе, наладят, где необходимо, основательную страховку, чтобы Сергею (рюкзачище у него!) с Павлом Ревмировичем было проще; засветло выйдут под стену, разобьют лагерь.

Воронов ничего не собирается захватить, покорить в суровой борьбе, не принимает всерьез никаких озарений, сверхчеловеческих усилий и подвигов. Он тщательно все рассчитывает, старается максимально исключить риск. Романтический хаос не его стихия. Но талант есть талант, и, хочет он того или не хочет, временами, помимо воли, восхищается Жорой Бардошиным. И тем настойчивее его намерение ввести этот талант в определенные рамки, оградить себя и других от опасных случайностей.

Сергей Невраев согласен: урок преподать необходимо, только не теперь — боком может выйти теперь любая учеба. Время, время сейчас дорого. Время и все-таки — солидарность. Сергей шикал на Павла Ревмировича, а тот кипел, пускался в резкости: нагнав первую двойку, принуждены ждать, покуда они там выяснят, кто прав, кто виноват. А время летело.