Лавина

Когда же наконец открывалась возможность двигаться второй двойке, застоявшийся Павел Ревмирович — скорее, скорее! — мчал, перестегиваясь с крюка на крюк, скрывался за каким-нибудь углом или выступом, и тут что-то снова задерживало. Сергей никогда, кажется, столь не нуждался не в общении даже — в молчаливом присутствии рядом другого человека, как в эти минуты. Только бы выйти из-под атак колючих своих вопросов, терзающих догадок. Жгли и делали все вокруг безразличным, необязательным, лишенным смысла и значения. Нельзя позволить себе подобное состояние. Но одно дело понимать и знать, и совсем иное — следовать своему знанию.

…И опять Пашу не видно, обходит скалу. Подрагивает веревка, понемногу вытягивается слабина. Но ты один. С особой очевидностью сознаешь, что здесь, в поднебесье, ты лишь гость, вторгшийся незваным. Веревка просится из рук. Выдаешь ее. Это вдруг явившееся занятие бодрит. Веревка замирает. Она неподвижна. Смотришь по сторонам. Неестественно ярким румянцем рдеют знакомые вершины. Темнота, хоронившаяся в глубоких теснинах, в нагромождениях скал, выползает, щупальцами протягивается по кулуарам, с каждой минутой решительнее заволакивает долины, поднимается к вершинам. Ночь близится. Тревожный, грустный, озаренный зловещим багрянцем одинокий час.

«Быть вместе, — нечаянно дает себе волю Сергей. — Дома, и чтобы мама смотрела передачу «Здоровье», а мы пусть молчали бы по разным углам, пусть что угодно…» И переводил на то, что сейчас. Всматривался. Вслушивался. Приглушенный, откуда-то из пространства вокруг возник голос Воронова, но сам он не виден. Паша тоже. Впереди скалы и скалы без конца. Колючим силуэтом взрезают они красное небо.

«Зря не остановились на ночлег за вторым «жандармом», — возвращается Сергей к общим заботам. — Язык не повернулся предложить, да и Жора: Жора рвал и метал. Оставшаяся позади площадка казалась не просто хорошей — превосходной. — Вот так, — с невеселой иронией констатировал Сергей, — отказываешься от того, что само идет в руки, а после жалеешь. — И перескакивая на свое: — Хотела же Регина, чтобы я ехал с нею, звала, настаивала…»

«В описании гребня, — вспоминал Сергей, понемногу выдавая связывающую его с Пашей веревку и поглядывая на Воронова — показался наконец-то порядочно впереди, — в описании гребня определенно говорилось, что места для ночевок имеются. Значит, не одно, не только площадка, которая осталась внизу». И легче вроде бы даже не столько от успокоительных этих соображений, сколько еще потому, что товарищи здесь, с ним, на виду, можно перекинуться словом, другим, пробрать Пашу: то скорей, скорей, едва веревку успевал выдавать, то мешкает.

— Как там, в порядке?

— Иди, Сереж, полный ажур.

Подтянулся к Павлу Ревмировичу, еще целую веревку с ходу прошел.

Паша явно в ударе, пять минут, и уже тут как тут, еще и крюк на пути вытащил (неужели забит на авось?). Опер рюкзак о скалу, поглядел на Сергея, на стоявшего неподалеку Воронова, на веревку, уходившую вверх к Жоре Бардошину, который опять открывал шествие, и:

— Что, как дальше?

Жора, появившийся высоко над ними, вместо того чтобы наладить охранение и дать возможность идти Воронову, привалился к скале, словно отдыхать надумал.

— Здрасте пожалуйста! — не утерпел Паша. — Чем залюбовался?

— Как с ночлегом? — спрашивает Жора, ни к кому определенно не обращаясь. — Не видно подходящего ничего.

— Вопрос по существу, — неожиданно поддержал его Сергей. — Каково будет высочайшее мнение?

Но Воронов — не в его правилах заниматься разговорами, пока не налажена страховка, — Воронов ни звука.

Так они стояли некоторое время: Бардошин наверху, на неширокой, но достаточно удобной полочке, соображая, как ловчее себя вести, чтобы в любом случае не оказаться в проигрыше; Воронов требовательно ждал, когда Бардошин забьет крюк, Сергей и Паша почти рядом друг с другом, раздумывая, что теперь.

Сергей еще метнул взгляд на Жору, всмотрелся. Показалось, будто Бардошин каким-то тайным знанием, неведомым наитием проник в сумбурные его переживания, а не то — нечто схожее творится и с ним… Встретить маету, хотя бы отдаленно напоминающую ту, что несешь в себе, даже если причины ее тобой не разгаданы, увидеть в другом пусть лишь призрак своего неблагополучия — мало того, что унизительно объединяет, еще и рождает брезгливое возмущение.

— Что, может, спустимся в лагерь, поспим на мягких кроватках? — круто меняясь, разразился Сергей. (Страшная, лютая неприязнь сторожила рядом. Не поддаться, не дать ей овладеть собою полностью, иначе — лавина. Лавиной сорвется, что долгое время копилось в нем, и пойдет, круша и сметая все на своем пути. Так, по крайней мере, со смутным опасением он ощущал и ломал себя, сдерживал, старался вовсе наоборот — приветливостью и вниманием глушить близко подкатывавшую к горлу ненависть и презрение, и вот едва не дал им волю.)

Жора, словно бы ударом ветра толкнуло его, не забив крюка, не наладив никакой страховки, быстро двинулся по неширокой полочке, траверсируя вправо. И оскользнулся — нога сорвалась, когда переносил другую…

— Ух! — только успел выдохнуть Сергей, взглядом своим словно пытаясь удержать, не дать ему свалиться. Жора и не свалился. Сделав ни с чем не сообразное движение, прыжок ли, переворот, неуловимый для глаза, что-то по-кошачьи ловкое, мгновенное, ухватился за неразличимый снизу выступ, повис. Заелозил ногами, нащупал опору и как следует встал.