Передо мною была небольшая комната. У стены стоял алтарик. Верхние рогообразные загибы являлись культовым символом. Между рогами прикреплена была золотая двойная секира. Возле алтарика стоял сосуд для возлияния. Ряд уродливых статуэток домашних гениев окружал одну, изображающую женский сфинкс с диадемой на голове и крыльями за плечами. Эта статуэтка известна под названием «Дева смерти». Однако не эти эмблемы культа поразили меня.
У подножья алтаря лежали два человеческих скелета. Я подошел ближе. Никто, видно, не нарушал еще их вечного сна. Кости скелетов и все украшения устояли от разрушительного действия тысячелетий. Один скелет принадлежал молодому мужчине-воину. На костях голеней еще поблескивали золотые пряжки с прекрасной гравировкой. Такими пряжками критские щеголи поддерживали высокие шнурованные мягкие башмаки. В откинутой руке был зажат металлический держак щита. Кожаные полоски, из которых он был сделан, сгнили, но золотые пластинки искусной работы, украшавшие его, валялись вокруг. Другая рука скелета была прижата к груди и на одной из фаланг пальца был прекрасный перстень, изображающий играющих львиц. У бедренной кости лежал тонкий кинжал, в ножнах, богато украшенный камнями. На шее было янтарное ожерелье, а на черепе сохранилось железное кольцо, которое служило основанием каркаса кожаного шлема. Остальные кольца шлема, все уменьшаясь в диаметре, лежали около черепа. Там находились два турьих рога, украшавших некогда шлем этого воина.
Другой скелет принадлежал молодой женщине. На маленьком черепе сохранилась богатая золотая повязка. Она показалась мне очень знакомой. Я положительно видел где-то эти пластинки, спускающиеся на лоб, и большие спиральные серьги с жемчугом. Множество маленьких золотых пластинок в виде крестиков с дырочками посредине и бусинками покрывали ее костяк. Они были нашиты когда-то на пышное платье. На ногах и на плечевых костях висели широкие золотые обручи. Руки, очевидно, в предсмертной муке сжаты на груди, так как кости пальцев лежали у грудной клетки. Там же лежал маленький флакончик художественной работы. На костяшке другой руки висел перстень. Я осторожно повернул его. Две змеи, тесно сплетясь телами, поддерживали в пасти резной овальный сердолик…
Внезапно мой фонарь потух. Я остался в темноте. Запасной батареи для фонарика не было, а прежняя была на исходе. Я решил вернуться назад. Мой верный Доби мог мне служить не хуже нити Ариадны. Ощупью я направился к выходу, но… что за чорт! Щель как будто стала уже. Я не могу пролезть в нее. Какая глупость, я бросил ломик в корридоре! Ложусь на пол и начинаю шарить рукой за дверью. Вероятно, я отшвырнул лом слишком далеко. Приходится мириться с необходимостью ночевать здесь. Хорошо, если только ночевать! Но ведь завтра— воскресенье. Завтра рабочих не будет. Провести 36 часов в абсолютной темноте, без пищи и питья в обществе мертвецов хотя бы и тысячелетней давности — перспектива не из приятных. Да и какие шансы, что рабочие вообще розыщут меня!
Я позвал Доби. Он прибежал, жалобно скуля. Темнота его начинала волновать. Я сел у проклятой плиты, уложил рядом Доби. Присутствие живого существа действовало успокоительно. Я не трус, но мои нервы, возбужденные всем виденным, были напряжены. Мне чудился какой-то шелест, скрип, вздохи… Точно вещи и хозяева в Этой кромешной тьме начинали оживать из своего тысячелетнего сна. Стараясь не дать разыграться фантазии, я начал деловито подводить итоги моим археологическим находкам. Много ценного! Вот жаль только, что такая повязка и перстень уже есть в чьей то коллекции. Да, и спиральные серьги знакомы мне. Где я видел их?… У дамы в голубом на фреске!.. Я был в восторге! Передо мной всплыло прелестное, улыбающееся личико, и рядом — этот жалкий маленький костяк…
Когда, по моим расчетам, уже наступило утро, я решил попытаться освободиться при помощи Доби. Вытащив блокнот и карандаш, я ощупью написал несколько строк и прикрепил к ошейнику Доби. Погладив умное животное и толкая к выходу, я несколько раз повторил имя Нестора — одного из крестьян, работавших у меня. Доби знал его лачугу, т. к. я с ним не раз ходил туда нить молоко и запасаться сыром скафия. Доби казалось понял, что мне от него нужно. Он лизнул меня в нос и скрылся в щели. Часов через 6 он привел с собой рабочих, которые помогли мне освободиться из жуткого плена.
Ленчицкий умолк. У наших ног с мягким рокотом море набегало на тусклые прибрежные камни. Под яркими лучами солнца влажная галька оживала, расцвечиваясь охрой, белилами и кадмием. Я смотрел на перстень, лежащий на ладони. Из глубины тысячелетий передо мною оживала яркая, красочная жизнь.
КАЗАНОВА
XVIII век — век величайших авантюристов.
Переломная эпоха перед великой французской революцией, подведшей кровавый итог феодальному строю Европы, выделила и воспитала совсем особую породу людей, темпераментных, умных, бесстрашных и ловких, железная воля которых была направлена на завоевание высот в личной жизни, как бы в отместку за низменность, порой окутанную мглой неизвестность происхождения. Джон Ло, граф Сен-Жермен, Каллиостро, Казанова — вот имена наиболее ярких и выдающихся авантюристов XVIII века, венчаемого величайшим из всех — гениальным Бонапарте, Наполеоном, императором французов и грозой всей Европы в продолжение двух десятилетий.
Авантюризм бурлил в крови этих людей, и только сферы их действий, поля их жизненных битв были разными. Среди этой, отобранной веком, компании авантюристов Джиакомо Казанова является, может быть, наиболее колоритной и характерной фигурой потому, что он не только независимей, бескорыстней и «поэтичнее» их всех по натуре, но и потому главным образом, что он символически воплощает в себе весь XVIII век. В самом деле, этому столетию давно уже дано было меткое прозвище «галантного» века. Век легкомысленной и легкокрылой любви, беззаботного общества феодальной аристократии, неудержимо катившейся к бездне исторической обреченности, век разнузданных страстей, пудреных париков, эротических маркиз, куртизанок, фавориток и безумной, хмельной игры, игры в жизнь, в карты, в любовь, в обман, в идеи, в революцию, которой на свою голову так жаждали все эти азартные, страстные игроки, поэты, любовники и авантюристы… И в этом шалом, разнузданном хороводе обреченных Казанова был одним из самых ярких пятен, одной из самых великолепных масок.
Вакхически бурная жизнь ненасытных, неистовых страстей, алкавших все новых и новых приключений по всем международным дорогам Европы, во всех странах и городах, от Мадрида до Петербурга, от Парижа и Рима до Лондона и отдаленнейших городов Германии! Беспокойный и ищущий путник, Казанова исколесил весь мир, играя в любовь, в карты, в проекты, в пленительную ложь и галантные развлечения. Принятый при всех дворах, вхожий запросто в спальни всех куртизанок, друг и собутыльник опереточных владетельных князьков и почтительный и неистощимый изобретатель самых фантастических проектов, которые он сам же порой пытался осуществлять, которые часто он навязывал большим и малым владыкам, Казанова поражает своей блестящей одаренностью, изумительной и разносторонней энциклопедичностью знаний. Но все свои знания, все свои таланты он растрачивает на ветер, на «галантности», на удовлетворение органической потребности в авантюризме. И только под старость, когда ушли силы, одряхлело тело и исчезла красота, когда судьба забросила его умирать в чужое и холодное гнездо, он сумел раздуть в душе испепеленные страсти и при ярких вспышках гениальной памяти рассказать наново свою былую жизнь.
И эта рассказанная в «Мемуарах» жизнь высится непревзойденным памятником его буйного образа авантюриста XVIII века, привлекает внимание читателей многих поколений и, вероятно, долго еще будет служить одним из самых занимательных чтений в будущем.
Но судьба выжгла на этом человеке свое особое, несмываемое клеймо. Жизнь, — как самый интересный роман приключений, темперамент — как самый страстный из всего «галантного» века, личность — как самая яркая среди авантюристов — сочетались исключительными элементами, как пестрые камешки в калейдоскопе, чтобы и после смерти продолжалась странная игра судьбы Казановы. Рукопись «Мемуаров» его после долгих блужданий по темным, неизвестным закоулкам европейских городов, улиц и домов, попала в длительный плен к немцу Брокгаузу, запершему ее в железный шкаф и пустившему гулять по свету переводы, изготовленные по его заказу сомнительными знатоками. До сих пор мы не имеем итальянского текста «Мемуаров», до сих пор подлинник хранится у владельца Лейпцигской фирмы.
Однако и это не помешало тому, что один из крупнейших писателей психологов современности — Стефан Цвейг, хорошо знакомый русскому читателю, как автор исключительных по талантливой проникновенности в психику людей страсти и азарта — новелл, — воссоздал образ Казановы в только что появившейся о нем монографии, из которой мы даем нашим читателям два отрывка.
Совершенно своеобразное, не имеющее подражателей, дарование Цвейга устремлено на те темные, провальные и загадочные стороны психики человека, которые оживают и начинают биться усиленной жизнью в роковые минуты азарта, высоких напряжений, неистовства страстей и решающих судьбу личности смятений… Мгновения и часы, судьбы и жизни «роковых» натур превлекают творческий и аналитический ум писателя, и он, как никто, умеет рассказать о переживаниях и ощущениях человека, охваченного безумием страсти.
Поэтому Цвейг с таким напряженным интересом бросается на исследование самых сложных, самых интересных гениев прошлого, давая одну за другой неподражаемые монографии о Стендале, Достоевском, Ницше, Бальзаке, Клейсте, Толстом, Диккенсе и Казанове. И эти работы вызвали сейчас на западе необычайное движение энтузиазма, поставили их автора на вершину современной литературы.
ebooksa