Саранча

– Какой тут обед, мы на минуту. Анатолий Борисович даже не вылез. Некогда, Федор Арнольдович, некогда, дорогой.

Гуриевский побагровел, как будто все красное вино, смешанное с бешенством, – чем он потчевал Онуфрия

Ипатыча, – хлынуло теперь к щекам.

– Рассчитываться пора, Георгий Романович!

Тер-Погосов передернул плечами, его непромокаемое пальто зашуршало, как змеиная кожа.

– Что? Что за спешка? Рабочим платите, за материалы платите.

– Чем плачу! – Гуриевский как-то взвизгнул, сорвал, видно, голос на подготовке. – Чем плачу? – И с плачевной сиплотой ответил: – Своими кровными.

С этого мгновения Веремиенко понял: Тер-Погосова боятся все. До него не доберешься, он защищен, как корой, своими непроходимыми волосами. Гуриевский, мечась по комнате, походил на таракана в тазу, – вот-вот выберется, но стенки круты, скользки, и, сорвавшись, валится на дно.

Он тяжело сопел. Тер-Погосов, не садясь, следил за тараканьим исступлением, – непроницаем.

– Я кругом должен. Сколько доложил своих! Разорен.

Вот и Онуфрий подтвердит, – при нем тут два персюка грозили мне горло перервать.

Здесь бы Онуфрию Ипатычу и вмешаться. Но вязкая тина облепила его: это было безразличье к участи крикуна, отвращение к его слабости, и Веремиенко молчал. Мгновения тишины густели, как сумерки. Тер-Погосов бегло повернулся к нему, прищурился, чуть-чуть наклонил голову. Покорная усмешка замкнула рот Онуфрия Ипатыча.

Гуриевский заметил это.

– Подмахиваешь, тварь купленная, – прошипел он.

Он опирался на стол руками, как будто невидимая тяжесть придавила его.

– Бросьте бесноваться! – приказал, торжествуя, Тер-Погосов. – Петрушку играете, а тут все на острие ножа.

Может быть, вам придется оправдываться тем, что я задерживал деньги, – все валите на меня!

Гуриевский побледнел, мешковато сползая на стул.

Веремиенко никак не подозревал, чтобы этот мужчина так скоро сдал и пришибленно скулил:

– Что это значит, что за туман напускаете?.