Саранча

няли меня как красного, здесь я бесцветен. В Евангелии ни

холодным, ни горячим обещают геенну. Ho ведь это же

неправда! Я горячий, а не теплый! Но кажется, что меня

заставляют работать на отработанном паре: я еще не

успел понять, почему мне было плохо в Персии. Вот оно, тевтонское тяжкодумие! Я знаю одно: вместе с войной

кончилось и то распутство, в котором я участвовал с

четырнадцатого года. Я едва не заглушил всего себя со-

участием в убийствах, пьянством, развратом, картежной

игрой. Я пошел на войну, в русский Земсоюз, потому что

действительно не чувствовал себя немцем и хотел спасти

отца от репрессий царского правительства. Но почел себя

вправе вести молодецкий земгусарский образ жизни. Он

меня ассимилировал в среде драгунских прапорщиков и

казачьих хорунжих, куда я попал, – это стоило жизни

моему отцу. Он умер потому, что не мог понять своим

колонистским воображением, куда, в какую пропасть я

спустил все, что мне дала семья: характер, волю к работе, спокойную выдержку, наконец, деньги. Я разорял не

меньше, чем закрытие хлебных портов. И, – полувоин, ру-

сак, рубаха-парень, – с упорством идиота вживался в

мертвую жизнь, в безделье и пошлость. И какие потря-