Браво

– Хорошо, синьор, – мягко прервал его дож, тронув колокольчик, – надеюсь, я не слишком обеспокоил вас своей назойливостью. Вот и просители.

Отец Ансельмо и Джельсомина вошли в кабинет вместе. С первого же взгляда дож убедился, что видит их впервые. Он переглянулся с сенатором, и каждый прочел в глазах другого удивление.

Очутившись перед дожем, кармелит откинул капюшон и открыл свое аскетическое лицо, меж тем как Джельсомина из глубокого почтения к тому, кто их принимал, смущенно остановилась сзади, наполовину скрывшись за спиной монаха.

– Что означает ваш приход? – спросил дож, указав пальцем на сжавшуюся Джельсомину, но глядя в упор на монаха. – И что это за странная спутница у вас? Ни время, ни форма вашего обращения не соответствуют обычаю!

Отец Ансельмо впервые очутился лицом к лицу с правителем Венеции. Привыкший, как и все жители этого города в те времена, с недоверием оценивать возможность успеха, монах, прежде чем заговорить, устремил пытливый взгляд на вопрошавшего.

– Светлейший дож, – ответил он, – мы пришли просить справедливости. Тот же, кто приходит с такой просьбой, должен быть смелым, чтобы не опозорить себя и свое звание.

– Правосудие – слава Святого Марка и счастье его подданных! Твой поступок, святой отец, не соответствует установленным правилам и благоразумию, но он, возможно, имеет оправдание. Изложи свою просьбу.

– В тюрьме есть заключенный, которого суд приговорил к смерти. На рассвете он будет казнен, если вы своей властью не спасете его!

– Тот, кто осужден, заслуживает своего жребия.

– Я духовник этого несчастного и, исполняя свой священный долг, убедился, что этот человек невиновен!

– Ты говоришь, он осужден обыкновенными судьями?

– Приговорен к смерти, ваше высочество, решением уголовного суда.

Дож, казалось, почувствовал облегчение. Так как дело разбиралось публично, он мог, по крайней мере, надеяться, что во имя человеколюбия он выслушает монаха, не нарушив хитроумной политики правительства. Бросив украдкой взгляд на неподвижно сидевшего члена Совета, словно ища у него одобрения своим действиям, дож шагнул ближе к кармелиту, явно заинтересовавшись его просьбой.

– На основании чего, святой отец, отрицаешь ты правильность решения суда?

– Синьор, как я только что сказал вам, – на основании истины, открывшейся мне во время исповеди осужденного.

Он обнажил предо мною душу, как человек, стоящий одной ногой в могиле! И, хотя он грешен перед богом, как все рожденные женщиной, он совершенно чист перед государством.

– Неужто ты думаешь, падре, что закон когда-нибудь нашел бы преступника, если бы мы прислушивались только к словам самообвинения? Я стар, монах, и уже давно ношу этот убор, причиняющий мне столько беспокойства, – возразил дож, показав на лежавший рядом «рогатый чепец», являвший собой символ его власти, – но я не помню случая, чтобы преступник не воображал себя жертвой неблагоприятных обстоятельств.

– Духовникам тоже хорошо известно, что люди иногда стараются успокоить этим свою совесть, – сказал отец

Ансельмо. – Наша основная цель – показать заблуждение тех, кто, осуждая свои грехи во время исповеди, ставит себе в заслугу собственное смирение. Но, дож Венеции, в том священном ритуале, который я был призван совершить сегодня вечером, есть высшая сила, подчиняющая себе самый мятежный дух. Многие стараются на исповеди обмануть самих себя, но редко кому это удается.

– Слава богу, что это так! – перекрестившись, сказал дож, пораженный глубокой верой монаха. – Но ты забыл, падре, назвать имя осужденного.