Браво

– Как сенаторы, они не имеют ни детей, ни души. Ты плохо понимаешь, Антонио, некоторые особенности этих патрициев. Во дворцах в часы веселья и в своем кругу никто лучше их не расскажет тебе о человечности, справедливости и даже о боге! Но когда они сходятся для обсуждения того, что называют интересами Святого Марка, тогда на самой холодной вершине Альп не найдешь камня более бездушного, а в долинах – волка более свирепого, чем они!

– Сурово ты говоришь, Якопо. Я бы не хотел быть несправедливым даже к тем, кто сделал мне так много зла.

Сенаторы тоже люди, а бог всех нас наделил и чувствами и душой.

– В таком случае, они пренебрегают божьим даром! Ты теперь видишь, как трудно без постоянного помощника, рыбак, и ты горюешь о своем мальчике, а потому можешь посочувствовать и чужой беде, но сенаторы не знают страданий – их детей никогда не волокут на галеры, их надежды никогда не разрушаются законами жестоких тиранов, им не приходится проливать слезы о детях, гибнущих оттого, что они брошены в общество негодяев! Они любят говорить об общественных добродетелях и служении государству, но, едва дело коснется их самих, начинают видеть добродетель в славе, а служение обществу – в том, что приносит им почести и награды. Нужды государства и есть их совесть, хотя они стараются, чтобы и эти нужды не оказались им в тягость.

– Якопо, само провидение создало людей различными.

Одного – большим, другого – маленьким; одного – слабым, другого – сильным; одного – мудрым, другого – глупцом.

Не следует нам роптать на то, что создано провидением.

– Не провидение создало сенат – его придумали люди!

Послушай меня, Антонио, ты оскорбил их, и тебе опасно оставаться в Венеции. Они могут простить что угодно, кроме обвинений в несправедливости. Твои слова слишком близки к истине, чтобы их забыли.

– Неужели они могут причинить зло тому, кто хочет лишь вернуть свое дитя?

– Если б ты был великим и могущественным, они постарались бы повредить твоему состоянию и репутации, чтобы ты не мог представлять опасности для их правления, а раз ты слаб и беден, они просто убьют тебя, если только ты не будешь вести себя тихо. Предупреждаю тебя, что важнее всего для них – сохранить свою систему правления.

– Неужели бог это потерпит?

– Нам не понять его тайн, – возразил браво, перекрестившись. – Если бы его царство ограничивалось здешним миром, можно было бы усмотреть несправедливость в том, что он допускает торжество зла, но сейчас дело обстоит так, что мы… Эта лодка слишком быстро приближается!

Не очень-то мне нравится ее вид и то, как она мчится.

– Правда, это не рыбаки: на лодке много весел и есть кабина…

– Это гондола республики! – воскликнул Якопо, поднимаясь и переходя в свою лодку, которую он успел отвязать от лодки собеседника, пока тот раздумывал, что ему делать дальше. – Антонио, лучше всего для нас – скорее убраться отсюда.

– Твои страхи понятны, – отвечал рыбак, не двигаясь с места, – и мне очень жаль, что для них есть причина. Такому умелому гребцу, как ты, хватит еще времени, чтобы ускользнуть от самой быстроходной гондолы на каналах.

– Скорее поднимай якорь, старик, и уходи! У меня глаз верный, я знаю эту лодку.

– Бедный Якопо! Что за проклятье – неспокойная совесть! Ты был добр ко мне в трудную минуту, и, если молитвы, произнесенные от чистого сердца, могут тебе помочь, в них недостатка не будет.

– Антонио! – крикнул браво, который уж погнал было прочь свою лодку, но вдруг, остановившись в нерешительности, продолжал: