вославной русской церковью. Господа, представители всех народов, покажите и докажите, что не дремлет в вас стремление раздавить засевших в Москве гадов, что вы полны стремлением переменить свою штатскую одежду…
Наклонился портной к Оське и спросил шепотом:
– А ведь молчат все, Оська, ведь, значит, мы двое с тобой не согласны с ним. Что он несет, а, что?
Пожал пренебрежительно плечами Оська:
– Просто брешет от старости; послухаем еще, я тебе потом это все по-французски переведу, смешнее. Тут ведь все сплошь русские.
Старик же, путаясь руками в бороде, кричал:
– Конец приходит извергам и кровопийцам, болтаться им всем скоро на столбах… Крест скоро взметнется над
Кремлем, и собакам глодать выкинутые кости, которых ни один человек не согласится хоронить.
Шепчет совсем смятенно Фокин Оське:
– Парень, да ведь это – сплошь контрреволюция и позор… Тут ведь так влипнуть можно… Нет, брат, пойдем, Оська, от греха подальше: тут такой заговор, тут такая игра, что мне ни один комиссар не только что френча – подштанники не закажет.
Обалдело вильнул он за колонну, нырнул вниз по лестнице и рад был неслыханно коврам, на которых шаги –
как иголка в тесте. Оська спешил за ним, в утешение бормоча, что всех собачонок в Париже он собственной рукой перережет и что ничего ему не надо.
На углу лишь опомнился Фокин. Деревья бульвара в пыли, дождик серенький моросит, и нет нигде у фонаря
Ваньки-извозца.
– Тут, брат Оська, почище уголовщины и, главное, милицию не позовешь. Ну страна – разговоры какие допускает. Пойдем-ка поищем лучше портных в этом завалящем городе.
А рано, часов пять утра – не больше.
Улицы моют машинами, и людей в машинах не видно.
К полицейскому подойти спросить про портных – опасно.
Может быть, ищут их, потому что на бал-то ради них потратились, и, возможно, такие здесь обычаи, что должен сбежавший гость оплатить расходы по балу.
И вот идет мимо в промасленной куртке, по виду похожий на машиниста или кочегара с паровоза.