Торнпайпа быстро скрутили, хотя он отчаянно сопротивлялся. Все смешалось в кучу. Повозку обшарили, торговец лекарствами нырнул под колеса и вытащил из ящика ребенка...
Да-да! Малыша примерно трех лет, едва дышавшего, хилого, бледного, кожа да кости, с ножками, покрытыми рубцами от ударов кнута.
Так появился на сцене Малыш, герой этой истории. Как он попал к кукольнику-зверю, который наверняка не был его отцом, узнать не представлялось возможности. Истина же состояла в том, что это маленькое существо Торнпайп подобрал девять месяцев тому назад на улице одной деревушки в Донеголе[59] и приспособил для целей, о которых читатель уже узнал.
Дородная женщина взяла мальчика на руки и попыталась привести в чувство. Все сгрудились вокруг. Какое симпатичное, даже умное личико у этой бедной белочки, обреченной вертеть свою клетку с куклами, чтобы прокормиться! Зарабатывать себе на жизнь... и это в его-то возрасте!
Наконец Малыш открыл глаза и тут же отшатнулся, едва заметив Торнпайпа, который двигался к нему, раздраженно требуя:
— Отдайте мне мальчишку!
— Так вы его отец? — спросил священник.
— Да... — ответил Торнпайп.
— Нет!.. Это не мой папа! — воскликнул ребенок, цепляясь за руки женщины.
— Он не ваш! — вскричал торговец аптекарским товаром.
— Это похищенный ребенок! — добавил булочник.
— И мы его вам не вернем! — заключил священник.
Тем не менее Торпайп еще продолжал бороться. Лицо его исказилось в дикой гримасе, глаза запылали огнем ненависти... актеришка уже не владел собой и был, кажется, готов «брать рифы по-ирландски», то есть пустить в ход нож, когда два здоровенных парня набросились и разоружили мучителя.
— Прогоните его, прогоните! — вопили женщины в один голос.
— Убирайся, прощелыга! — рявкнул аптекарь.
— И не вздумайте появиться в пределах графства! — добавил священник, сопровождая слова угрожающим жестом.
Торнпайп зло и сильно огрел собаку кнутом, и повозка покатила вверх по главной улице Уэстпорта.
— Несчастный! — сказал фармацевт. — Не пройдет и трех месяцев, как ему придется станцевать менуэт Кильменхема.
Станцевать этот менуэт означало, по местному выражению, сплясать последнюю жигу[60], болтаясь на виселице.
Затем священник спросил у ребенка, как его зовут. Тот ответил довольно твердым голосом: