— Он палач! — запальчиво выкрикнул Пинскер, — сколько людей погубил!
— Это как посмотреть. — Спокойно ответил Оболенский, — с вашей позиции, да, но вы для него кто? Всего лишь один из двухсот миллионов клеток. И только.
— Каких клеток? — не понял Пинскер.
— Обычных клеток. Представьте себе, что страна — организм, который болеет, в нем возникают раковые клетки, которые очень хотят этот организм разрушить. Или даже не хотят, они об этом не думают, они просто жрут и размножаются, думают только о своем брюхе и развлечениях. Оставь их, пожалей, сохрани, прояви либерализм и дай им свободу высказываться и заражать другие клетки раком, и все — организм погибнет. А Сталин как хирург — взял и вырезал опухоль, а потом и метастазы.
— А может быть, это именно коммунисты были раком? — спросил Линдер осторожно. По его тону Иван понял, что он побаивается Оболенского и старается над ним не трунить.
— А вот тут работает закон отделения психиатрии, — усмехнулся тот, — кто первый надел халат, тот и доктор!
— А безвинные люди? — Пинскер покраснел, — Ваша аналогия неуместна, Михаил Глебович! Люди не клетки, и тем более не гаковые, нельзя к ним так относиться. Нужно учитывать мнение и пгава каждого.
— Ну, это ваше дело, — Оболенский, доедал булочку, — Я его не оправдываю. То, что ему партия дала безграничную власть, и он ею распоряжался как хирург — да, а разве он мог иначе? Ведь он сам прошел через тюрьмы царизма, и отлично знал, к чему приведет либеральное отношение власти к различным оппозиционерам. Вот и рубил скверну под корень. А что безвинные попадали под нож, так вы когда опухоль удаляете, здоровые ткани прихватываете? Можете не отвечать, каждому ясно, что это так. И скажу вам вот что, я общался с этими товарищами, многие из реабилитированных потом не корили «отца народов», а как ни странно понимали его жестокую внутреннюю политику и прощали. И упрекали не Сталина, создавшего систему, а тех, кто доносы строчил, да на чужих костях и сломанных судьбах себе карьеру делал. Вот, кто истинные гады и палачи. Вот с них и спрос должен быть. Потому что каждый за себя отвечает. Свою совесть и прячет потом.
— У вас в семье кого-нибудь репгессиговали?
— Да, — дядьку моего отца, — ответил Оболенский, — десять лет отсидел, как троцкист. И именно от него я потом узнал, что безвинных были единицы или десятки, а настоящих бандитов, воров, врагов и предателей сотни и тысячи. Да, дядьку посадили по доносу его сослуживца, тот метил на его место. Но к Сталину дядька претензий не имел. Удивлены?
— А остальные? — Пинскер не унимался. — А Разгон, Шаламов, Евгения Гинзбург — вы читали их книги?
— Читал кое — что. А разве они не были врагами советской власти? Не осуждали коммунистическую идеологию? Или вы думаете, что диссидентами они стали после лагерей? — Оболенский, опять разлегся на стуле, но уже через мгновения заскреб ногами по кафелю, придавая себе вертикальное положение. — Это их частное мнение, а я высказал свое частное мнение. Легче всего винить Сталина. Ты онколога обвини, который у тебя простату с раком вырежет — опухоль пожалей, она же живая и право имеет на жизнь! — Оболенский поднялся и вышел.
Иван в перепалку врачей, как и Линдер не встревал. Он уже слышал похожее суждение насчет Сталина и репрессий — что этого требовала обстановка внутри и вокруг страны. «Осуждать и обвинять нет смысла, — говорил отец, — это было жестоко, но необходимо. Теперь, если можно обойтись без репрессий, надо постараться обойтись без них». Это было до тех пор, пока не распался СССР. «Вот, — говорил отец, — мы все ослепли от ощущения ложной свободы! Либералисты! Доигрались! К ногтю надо было! А мы им — гласность, перестройка, новое мышление! Вот теперь пустили козлов к рулю!».
— А я все жду, когда нас, наконец, завоюют! — мечтательно сказал Линдер.
— Кто? — удивился Иван.
— Да хоть кто, — Линдер откусил полбутерброда и говорил с куском во рту невнятно, — лучше всего, если Америка, но можно и чтобы Германия. Вот под Китай не хочу. Язык трудный. Впрочем, они Дальний восток себе заберут, а мы, которые до Урала, наверное, достанемся просвещенной Гейропе.
— Меня дгугое беспокоит, — сказал Пинскер, дождавшись, когда Оболенский удалился, — Вы сами видите, что твогится на улицах, коммунисты пготестуют, боюсь снова будет пегевогот, и у Ельцина власть отбегут. Хасбулатов с Гуцким мутят в Вегховном совете, как бы они не отстганили нашего законного пгезидента. Понимаете?
— Может все — таки на ПМЖ в землю обетованную, Песах Израилевич? — не удержался подковырнуть Пинскера Линдер. — И я с вами за компанию. Вот только обрезание сделаю и бегом следом! А то вегнуться коммунисты и пгипомнят вам, как вы пагтбилет погвали! А я видел! Буду свидетелем на суде.
— Это не смешно, Саша, — Пинскер не возмутился на очередную подколку Линдера. — Думаете, мне так пгосто было это сделать?
Иван слушал. Он старался загнать свои эмоции как можно глубже. На лице его застыла немного глуповатая улыбка, и ею он пытался замаскировать брезгливость. Он смотрел на парочку, врач и фельдшер, и думал, что если Линдер и в курсе дел насчет бизнеса с наркотой на подстанции, то Пинскер точно трус, а точнее — страус. Он будет всегда говорить «Ничего не вижу, ничего не слышу!». Потому его и держит ЮАН.
ebooksa