Базилевский молча кивнул головой.
— А не жаль вам было после отъезда Анны Александровны этого уникального набора? — спросил Конов.
Старик еле заметно улыбнулся.
— Жаль, конечно. Тем более что год спустя мне пришлось заказать в том же Брюсселе новый, сделанный по моим чертежам, но уже на шестнадцать фунтов стерлингов дороже первого. Новая техника, другая конструкция… — Он добродушно улыбнулся. — Теперь вы понимаете, почему я ни разу не съездил в Москву в качестве иностранного туриста и ничего не писал Анне Александровне? Я был не в силах рассказать ей об этом, а соврать, написать неправду — не мог…
Базилевский отпил глоток кианти и продолжал:
— Годы шли, я старел. Свое ремесло я оставил уже в сороковых годах, да и в душе моей, несомненно, произошел какой-то перелом… после встречи с Анной. Сейчас я рантье, у меня текущий счет… А в душе навсегда сохранились лишь севастопольские дни двадцатого года и — ничего больше. Через месяц я на итальянском пароходе «Кавур» еду в качестве туриста по Черному морю. Буду и в Севастополе. Только из-за этого я и взял каюту на «Кавуре». Мы простоим там почти день, я сойду на берег, похожу по его улицам, подышу его воздухом, вспомню все то, что было со мной в двадцатом году. Встанут полузабытые тени смешных моих «интеллигентов», возникнут из небытия толстый Попандопуло, забавный Рабинович-Шуйский, глупая хозяйка-капитанша… звериные, хищные фигуры Татищева, Голоскухина, Токарского…
Поеду в Бельбек, побываю у Мекензиевых высот, остановлюсь возле дома, где жила Анна…
Все это воскресит во мне и ушедшую молодость, и неразделенную любовь, и все то доброе и хорошее, что дала мне встреча с Анной… А теперь, друзья, и вам, и мне пора! — Старик встал, подозвал метрдотеля. — Вы мои гости, и я прошу разрешения быть хозяином нашей встречи.
Все четверо молча дошли до пристани, где по-прежнему суетился народ, гремели лебедки, сновали матросы, раздавались громкие крики турецких и греческих продавцов.
— Счастливого вам пути, мои молодые друзья! — сказал Базилевский, приподняв шляпу, помахал ею и тотчас затерялся в шумной, разноязычной толпе.
Градоначальник.
Часовые, стоявшие перед входом в атаманский дворец в Новочеркасске, сделали на караул, отдавая честь подкатившему к парадному подъезду автомобилю, на радиаторе которого трепыхался маленький трехцветный российский флаг. Сидевший рядом с шофером казак соскочил с сиденья и, обежав машину, откинул дверцу. Покряхтывая, из машины выбрался пожилой казачий полковник. Откинув голову назад, он сумрачно провел ладонью по длинным пушистым усам и, выпячивая ватную, наставленную портным грудь, деланно бодрым шагом подошел; к застывшим часовым. Из-под лихо сбитой набок фуражки выбился чуб…
Полковник резко остановился и неестественно громко, как бы самому себе, сказал:
— Не отпущена… не отпущена, братец, шашка… Два наряда не в очередь за фантазии… д-да… — И, поворачиваясь к другому, смуглому, с цыганским лицом, часовому, продолжал бормотать под нос: — Все ладно… по форме… и шашка остра… — И, внезапно умиляясь, слезливо закончил, кладя перед часовым трехрублевую бумажку: — Возьми… молодчина… платовец, когда сменишься… Чудо-богатырь… родной…
Вытирая слезящиеся глаза, полковник быстро вошел в парадную дверь. Часовые словно застыли на месте, не сводя друг с друга напряженных, по-солдатски бессмысленных лиц. Зеленая трехрублевая бумажка лежала у ноги чернявого казака.
***
Петр Николаевич Краснов, донской войсковой атаман, был зол. Стоя у окна, он в сотый раз перебирал в уме события последних дней, так неожиданно перевернувшие все его дела и испортившие ему настроение. И, как всегда это быват, важные и большие дела мешались с мелкими и незначительными. Атаман чувствовал, что эти мелкие дела, такие чепуховые и простые, сейчас занимают его не меньше, чем отступление казаков; из-под Царицына или бесконечная дипломатия союзников-немцев, так и не убирающих своих войск со станций железных дорог. «А затем этот нелепый приезд Эрдели?.. Зачем он нужен? Ни я, ни войска, наконец, ни казачество, вместе с войсковым кругом, не пойдут в подчинение Деникину. Пусть он воюет себе на Кубани и очищает ее от большевиков, но Дон был и будет самостоятелен». Атаман сжал кулак и грозно огляделся… Портрет Платова — сухого и поджарого — хитро смотрел узкими, татарскими глазами на него. «Да… этому не бывать!» — еще раз решил генерал и окончательно рассердился, внезапно вспоминая о том, что войсковой старшина Широков, которого устроила супруга генерала в градоначальники Ростова и Нахичевани, проворовался и вчера на заседании малого войскового круга ненавистные генералу либералишки из докторов, семинаристов и студентов, словом, дрянь… не казаки, а штафирки, с фактами в руках уличили его ставленника в некрасивых делах. Генерал пожимал плечами. «Я Уважаю круг и казачьи свободы. Я сам демократ. Но зачем же эти гнусные интриги? В конце концов, ведь Широков боевой офицер, старый донец…»
«Брал взятки», — вспомнил атаман фразу одного из обличителей. «Дур-рак! Ну и что же? Брал, но ведь он жил и не мешал другим. Однако надо снять… все-таки уличенный вор…» Генерал из бокового кармана вынул сложенный вчетверо лист — рапорт градоначальника войскового старшины Широкова, в котором тот по «расстроенному здоровью» просил освободить его от должности и перевести резерв по войску.
Генерал вновь перечитал рапорт и спросил себя: «Но кого же? Кого? Здесь, на этом месте, в такое трудное и полное соблазнов время должен быть исключительно честный, неподкупный и боевой офицер…» Он ползал плечами не находя такого. В это время у парадного остановилась машина и из нее медленно вылез длинноусый полковник..} Глаза генерала оживились; прильнув к запотевшему стеклу, он с живостью глядел на полковника, что-то с укоризной говорившего одному из часовых. Скука и злость разом слетели с лица атамана. Он довольно улыбнулся, подошел к столу и синим карандашом поставил на рапорте резолюцию: «Принимая во внимание причины, — освободить. Градоначальником Ростова и Нахичевани назначить полковника Грекова. Атаман Всевеликого Войска Донского П. Краснов», — после чего облегченно вздохнул и обернулся, чтобы встретить, полковника.
ebooksa