— Ну, не очень! — презрительно скривил дежурный губы. — Это же отец Ходжамьярова вашего начальника Чалыша упросил насчет передачи-то. Ну, тот и согласился. Чего ж ты себя с Чалышем равнять хочешь?
— В каких это смыслах? — не понял надзиратель.
— А в таких, чтобы заявлять, положена или не положена арестованному передача. Чалыш, может, согласовал с другими партейными этот вопрос. Не зазря полдня держал за собой передачу. А ты «Не при-иму!»
И надзиратель уступил. Развернув тряпицу, он выложил из нее на стол кусок отваренной баранины, лепешку и недовольно вернул тряпицу милиционеру. В душе он все же был против того, чтобы такую белую контру, какой оказался Ходжамьяров, кормить мясом. — Не сдохнет, — ворчал он, — если и голодом посидит немного… А сдохнет, тоже не беда. Все равно его не сегодня-завтра тройка пустит в расход. Об этом уже всем известно.
От баранины исходил такой аромат, что хотелось достать нож, соль и разделаться с этим мясом, как полагается. Хотя за обедом надзиратель и съел изрядный кусок суповой говядины, но то мясцо было не в пример хуже. И по виду, и по запаху, а, следовательно, и по вкусу хуже.
Проглотив слюну, надзиратель положил мясо на лепешку и понес было в пятую камеру, где сидел Ходжамьяров, но передумал и оставил на столе в конторке. Немного погодя, покурив, он достал соль, луковицу и собрался перекусить, но заколебался: «Как-никак через самого начальника милиции послана передача. Тут и нагореть, в случае чего, может по первое число. Лучше отдать, чтобы от греха подальше».
А Махмут в это время расхаживал по камере, самой тесной во всей тюрьме. В ней два шага от стены до стены и два с четвертью до тяжелой двери из наложенных одна на другую в три косых ряда толстых листвяничных досок, которые ни топору, ни огню не взять. В двери маленькое окошечко с вделанными в него железными прутьями, окованными кольцами. Сбоку окошка круглый глазок.
И по этой камере Махмут прошагал уже не меньше полусот, а то и всю сотню верст. В углу камеры топчан. Но если на него лечь, то тогда уже не встать с него. Так, по крайней мере, казалось. Не выдержит, сгорит от тоски сердце, если лечь. Дотла сгорит. Когда ходишь, легче. И Махмут ходил от стены до стены: два шага в одну, два в другую сторону. Иногда два с четвертью до двери. Тесно большому телу Махмута в крохотном душном помещении. Тесно и мыслям. Они опять возле Айслу. И Айслу, стоит только о ней подумать, прижимается на какой-то миг к его груди смуглой бархатистой щекой и спрашивает:
— Ты сказал, что я твой любимый верблюжоночек? Это правда?
— Правда.
— А еще что ты мне скажешь?
«Где теперь Айслу? Что с ней?.. Если бы не этот нелепый, дикий арест…»
Трудно свыкнуться Махмуту с арестом. Он, как горный обвал, рухнул внезапно и придавил, отнял все: друзей, родных, смысл всей жизни отнял и оставил лишь это вот забранное железом маленькое окно, голые стены и топчан.
Лечь бы на него ничком, обхватить руками голову и лежать, ни о чем не думая. А память все время силится что-то восстановить, заполнить какой-то пробел. И в который уже раз выталкивает из своих глубин одну и ту же, все одну и ту же тревожную ночь, когда он плечо к плечу стоял с Саввой Думским на террасе губернаторского дома.
И вот уже снова накрапывал дождь. И поблескивали, как светлячки, бумажные фонарики, переливались рекой в их свете свежепосыпанные желтоватым песком аллеи, гремела музыка, спорили у ворот возле пролеток кучеры, а среди кустов, в темной зелени прятались двое. Солдат и офицер. Раньше их там не было. Вот солдат достал что-то из-за пазухи и передал офицеру. Солдат невысокий, сутулый… И будто перед глазами внезапно лопнул пузырь. Лопнул почему-то только сейчас, когда с той ночи прошло столько времени… Саттар. Это же был он. Солдат и Саттар одно и то же лицо. Как не узнал тогда его сразу? Ведь ни у кого нет таких покатых плеч и такого плоского лица… Почему не узнает? Что помешало узнать? Дождь? Темнота?
От неожиданности этого открытия Махмут растерялся и сел на топчан. Но сразу же спохватился, подбежал к двери и стал колотить в нее ногами.
Надо было как можно скорее сообщить в ЧК про Саттара. Стало ясным и другое: конечно, Куанышпаев и предупредил Токсамбай, пока собирал милиционеров для облавы. Он же на коне был, что стоило ему добежать до скотного двора…
Долго стучал Махмут. Наконец в двери открылся глазок. В камеру заглянул кончик носа, мелькнул прищуренный глаз и исчез. Но тут же его место заняли рыжие лохматые усы. Они тоже ушли кверху. И тогда большой рот с квадратными прокуренными зубами хрипло спросил:
— Ты что бесишься, контра? Пули захотел?
— Сам контра. Зови мне Крейза, — потребовал Махмут. — Другого кого из чека зови. Сказать надо.
ebooksa