Опасное задание. Конец атамана,

— Зачем тебе бегать. Разве ты враг сам себе?

— Ладно. Будет письмо, — сверкнул глазами Саттар. — Если обману, руби эту руку.

— Идет.

Жесткая ладонь Саттара, будто в колодце, утонула в загрубелой, по-медвежьи огромной лапище Крейза.

— Удачи тебе, джигит!

Когда Куанышпаев ушел, только тогда председатель ЧК почувствовал, как здорово он устал, каких усилий потребовала от него эта беседа с Саттаром.

Неужели она продолжалась четыре часа? Да, ровно четыре.

Маска сорвана

Перед вечером к Чалышеву домой явился посыльный и сообщил, что его «требуют по какому-то важному вопросу на заседание чеки». Больше посыльный ничего толком объяснить не смог.

Чалышев недовольно поморщился. Он только было собрался поужинать. На низеньком столе дымился в большом блюде сваренный квартирной хозяйкой плов, лежали баурсаки, стояла нераспечатанная бутылка водки. При входе посыльного Чалышев успел бутылку сунуть под стол.

— Скажи — приду сейчас.

И как только посыльный вышел из комнаты, торопливо набрал в пригоршню плова, ловко втянул его ртом и от наслаждения прищурился: «Вот это плов! Действительно, пальцы оближешь! Пахучий, жирный».

За первой пригоршней последовала вторая, третья… Блюдо с одного края опустело. Но бутылка так и осталась нераспечатанной.

Вытерев полотенцем лицо и руки, Чалышев надел новую из белого холщового материала гимнастерку с большими, как у френча, накладными карманами, перетянулся ремнем с изящной кобурой, в которой лежал браунинг, несколько раз провел по отдающим глянцем, начищенным сапогам бархоткой, снял с вешалки форменную фуражку с лихо заломленным козырьком и вышел из дома.

«Что там у них стряслось? Что за важный вопрос?» — Он поймал себя на мысли, что не может уже не делить все на «у нас» и «у них». Усмехнувшись, подумал: Скоро только «у нас» будет все и почувствовал, как в сердце вползает тревога. Это потому, что от Токсамбай до сих пор нет никаких известий. Правда, Саттар рассказывал, что у него засекся на переднюю ногу конь, и Токсеке почти на сутки позже, чем намечалось, выступил с отрядом на Лесновку.

Еще два-три дня, всего два-три. И тогда можно будет не опасаться больше за каждый свой шаг, не вздрагивать от любого вкось брошенного взгляда Думского или Крейза, от какой-нибудь мельком услышанной новости и думать: «А не провал ли это уже? Скоро», — Чалышев сжал зубы. На щеках у него набрякли желваки. — Скоро за страхи, что приходится ему испытывать, за унижения, за грязную, обшарпанную комнату, которую вынужден снимать у паршивой хозяйки, за плов, который она не умеет варить, как положено, за все, за три года, вычеркнутые из жизни, пока командует здесь, в этом проклятом богом Джаркенте десятком милиционеров и ничего хорошего не видит, ничем не пользуется, даже погулять открыто не может, он спросит сполна и с Крейза, и со всех его дружков «большевичков милых».

Жажда мести, близкая возможность привести ее в исполнение жаркой волной подступила к сердцу, согрела. Настроение поднялось. Тревога исчезла, и улица вдруг показалась широкой, прямой. Она будто повисла в воздухе, собирая кронами карагачей наступающие вечерние сумерки.

И в этих сумерках навстречу, нагая и быстрая, словно метель, кинулась Маша и в самое последнее мгновение ускользнула, обдав свежестью. Чалышев даже приостановился на мгновение от сладкой до дрожи истомы и мягко улыбнулся.

С этой улыбкой и вошел он в кабинет к Крейзу, и сел на первый попавшийся стул у двери.

— Сюда прошу, — указал ему председатель ЧК на свободное место вблизи от своего стола. Его обычно занимал Думский. Сейчас Савва почему-то отсутствовал.