Нравы и после начала войны всё ещё оставались патриархальными – на следующий день об аресте Лерхенфельда сообщили все петербургские газеты. Так газета «Новое Время» поместила эту информацию в раздел «Новости дня», между сообщением о приёме в Зимнем дворце депутатов Государственной думы и заметкой, что «Кара-ногайский народ на Кавказе предоставил армии лучших своих лошадей и сделал пожертвования деньгами».
Однако, барон Лерхенфельд был лишь вторым немцем, которого по подозрению в шпионаже арестовали в Петербурге вскоре после начала войны. Двумя днями ранее, 25 июля (7 августа нового стиля) 1914 года гатчинской полицией был арестован Иван Федорович Вейерт, преподаватель немецкого языка в 10-й Санкт-Петербургской гимназии.
50-летний Иоганн Вейерт был русским немцем, родившимся в Петербурге в семье скромного медика. Ради экономии денег он учился не в столице империи, а в куда более скромном Дерптском университете (ныне Дерпт это эстонский Тарту) на филологическом факультете. Всю жизнь Вейерт проработал скромным учителем немецкого языка. Единственной примечательностью этого скромного человека была его настойчивая, ярко выраженная германофобия.
Случаются иногда такие странные выверты психологии, когда, например, русский по крови человек становится ярым русофобом, а еврей столь же ярым антисемитом. Так вот немец Иоганн Вейерт со времён студенчества был откровенным германофобом. Своим учениками и коллегам по гимназии, он любил рассказывать, что еще со времен студенчества в Дерптском университете, где в XIX столетии учились и преподавали почти исключительно прибалтийские немцы, он возненавидел этих «диких потомков тевтонских рыцарей». Диаспору российский немцев Иоганн Вейерт постоянно обвинял в «презрении к русскому народу» и «иноземном иге», которое установили в России немцы, «удачно устраиваясь на лучших должностях чуть ли не во всех ведомствах и учреждениях».
Ещё в 1891 году лютеранин Иоган Вейерт официально крестился в православие и стал Иваном Фёдоровичем Вейертом. Всем дальним и близким знакомым Вейерт постоянно рассказывал, что его главная цель в жизни «ценою личного счастья и успеха» разоблачать «немецкое иго» и «исключительно в подвиге личного унижения и тяжелого труда стяжать право именоваться русским, несмотря на немецкую фамилию». Своим учениками в гимназии Вейер любил повествовать об «ограниченности немецкой науки» и о том, что «нельзя быть в одно и то же время хорошим немцем и хорошим русским». Как позднее объясняли дознавателям жандармерии его коллегии по гимназии, Вейерт постоянно проповедовал, что немцы под влиянием капитализма стали «торгашами, развратниками и атеистами», а любые произведения немецкой живописи, архитектуры или литературы объявлялись Вейертом «бесталанными и дикими».
Одним словом, русские в окружении Вейерта считали немца-германофоба экзальтированным «чудаком» (именно так, «чудаком», они и называли его в своих показаниях полиции в августе 1914 года), а вот немцы, тогда составлявшие самую крупную этническую диаспору Петербурга, откровенно ненавидели и презирали Вейерта, считая его сумасшедшим.
Вероятно, донос в полицию на странного немца в первые дни после объявления войны пришел именно из среды германской диаспоры русской столицы. Обвинения были голословны, но к несчастью учитель Вейерт ради дополнительного заработка преподавал немецкий язык не только в гимназии, но и в Михайловской артиллерийской академии, главном учебном центре русской артиллерии. В связи с этим полиция решила на всякий случай арестовать непонятного немца.
Арест скромного школьного учителя столичные газеты не заметили. Если арестованного барона Лерхенфельда поместили в самую знаменитую тюрьму Российской империи, Трубецкой бастион Петропавловской крепости, то учителя ждала более простонародная тюрьма – камера № 53 в «Доме предварительного заключения» на Шпалерной улице Петербурга. Оба, и аристократ-дипломат и преподаватель гимназии, были арестованы на основании статьи 21-й «Положения о мерах к охранению государственного порядка и общественного спокойствия», которая позволяла полиции, после введения в связи с началом войны «усиленной охраны», обыскивать и арестовывать сроком на две недели любое подозрительное лицо.
При обыске у барона Лерхенфельда были обнаружены карты западной части Петербургской губернии и фотографии Нарвы и Ивангорода. Бывший консул невозмутимо и откровенно врал, что таким образом подыскивал новое имение для жены.
Комендант Петропавловской крепости по заведенным правилам в тот же день «всеподданнейше» сообщил царю Николаю II о поступлении в крепость Лерхенфельда, подозреваемого в государственном преступлении. Царь от руки написал на представленном ему донесении: «В чем обвиняется?»
На всякий случай департамент полиции на следующий же день после помещения Лерхенфельда в Трубецкой бастион секретно уведомил коменданта крепости, что на арестованного дипломата не надо распространять режим опасного государственного преступника, лишенного любых связей с внешним миром. Наоборот, шпиону Лерхенфельду разрешили «постоянные свидания» с супругой и передачи книг, предметов быта и еды без каких-либо ограничений.
Русский юрист и историк Николай Гернет, автор многотомной «Истории царской тюрьмы», позднее писал: «Никогда за всю историю Петропавловской крепости я не встречал указания на такое беспримерное снабжение кого-нибудь из узников. Департамент полиции проявлял необычную для него быстроту в удовлетворении просьб супруги Лерхенфельда. И она, посылая, например, пальто в Трубецкой бастион через департамент полиции, просила переслать это пальто, “если можно, сегодня же”. Проявлял заботы к обвиняемому в шпионаже немцу и комендант крепости. Он спешил просить департамент полиции прислать к заключенному германскому консулу зубного врача…»
Помимо врачей, арестованного шпиона в крепости беспрепятственно посещал лютеранский пастор. Питался арестованный так же по-особому, казённую пайку, полагавшуюся иным арестантам (Лерхенфельд в письмах жене именовал их «анархистами» и «арестантами низшего разбора») он не ел, покупая еду за счёт собственных средств из петербургских ресторанов.
Не смотря на регулярные личные свидания, Лерхенфельд постоянно писал письма жене. Люди начала XX столетия вообще любили эпистолярный жанр даже в общении с близкими собеседниками, это заменяло им интернет и смс-ки наших дней. И в одном из посланий к жене Лерхенфельд так описывает свой рацион в Трубецком бастионе Петропавловской крепости: «…я пью в день 4–5 чашек какао, 2–3 чашки кофе и 1 яйцо. Кроме того, 4–5 хлебцев с маслом, немного сыра и меда…».
В нарушение всех инструкций о содержании заключённых, Лерхенфельд пребывал в тюрьме в собственной одежде и со своим бельём. Не смотря на все необычно льготные условия заключения, шпион-дипломат не без юмора именовал в письмах свою камеру «ватер-клозетом».
Даже если не предполагать высоких покровителей германского шпиона при русском дворе, можно констатировать, что царская бюрократия на всякий случай стремилась проявить услужливость и заботу по отношению к отпрыску германо-русской аристократии и дальнему родичу царской фамилии. В конце сентября 1914 года шпиона даже попытались выпустить из тюрьмы и отправить в Самару, фактически проживать под домашним арестом.
Но тут уже взбунтовались военные, которые очень опасались, что Лерхенфельд до своего ареста сумел собрать немало информации о ходе мобилизации русской армии. 8 октября 1914 года в Министерство внутренних дел пришла шифрованная телеграмма от генерала Янушкевича, начальника штаба Верховного главнокомандующего: «Барон Лерхенфельд, как особенно опасный и вредный, подлежит самому строгому содержанию в месте заключения. Освобождение его ни в каком случае недопустимо».
Любопытно, что помимо жены, Лерхенфельда в Петропавловской крепости вопреки всем тюремным правилам регулярно посещал камергер царской свиты Владимир Коссиковский. После отъезда жены Лерхенфельда за границу именно камергер Коссиковский взял на себя заботы по снабжению арестованного шпиона книгами и иными передачами.