Ирина Александровна стала выкрикивать обидные для Иннокентия Алексеевича слова, поминутно поминая Бога и всех святых, которые только имеются в христианском мире.
—Ты дурак, прости Господи! Бессовестный, безбожный пьяница! Отец мой,— тут Просвиркина уставилась в потолок и простерла к нему руки,— Господи! Да усмири ты мужа моего, наставь на путь истинный, награди окаянную душу раскаянием и избавь его от лукавого.— Потом выражение ее лица изменилось, но в худшую сторону, и она взглянула на своего «благоверного» злыми, ненавистными глазами, произнеся следующее:
—А ты?! Что ты развалился, скотина бессовестная! Зла на тебя нету. Да как же терпят небеса такую гадину на Земле? Господи, пресвятая Богородица, долго ль мне маяться? Прости меня, рабу грешную, за глупость мою, прости все мои прегрешения. Отведи рукою своею все беды и несчастия и сокрой меня своею нетленной ризой.
Тирада сама собой умолкла; Ирина Александровна стала переводить дух, ежесекундно крестясь неистово.
А Просвиркин, прекрасно понимая, что в такие минуты лучше молчать, все же не удержался, будто кто-то тянул его за язык:
—Давай разведемся.
Одна фраза,— заметьте,— одна фраза эта вывела из минутного спокойствия жену, и тирада возобновилась, приняв более тревожный и религиозный характер, причем голос Просвиркиной поднялся на тон выше. К тому же, к любимому слову жены «дурак» присоединилось часто употребляемое в ссорах с мужем словосочетание «безбожный идиот». И эти слова вперемешку именами святых сыпались на бедного капитана милиции.
Но вдруг супруга его умолкла,— по телевизору началась очередная серия какой-то «мыльной оперы».
Иннокентий Алексеевич быстро переместился в спальню, снял там трубку с телефона и навертел номер сорок девятой квартиры. Из трубки стали поступать длинные гудки. Их Просвиркин насчитал штук десять, прежде чем что-то щелкнуло, и женским голосом трубка сказала:
—Да, слушаю.
—Это ты, Клава?— спросил Иннокентий.
—Клавдии Ильиничны нет,— сказал голос.
—А с кем я говорю?— не унимался Просвиркин.
—…-…-..,— ответила трубка гудками отбоя.
Тревога за соседей посетила вдруг душу капитана, и он стал спешно одеваться. Чрезвычайно чувствительный капитан был, пожалуй, образцом милиционера и доверял интуиции целиком и полностью. А посему очень спешил, его сейсмограф гнал и стегал нагайкой предчувствия опасности тренированное тело.
—Ира, я ушел к Семечкину,— крикнул Иннокентий Алексеевич жене с порога, но та, прикинувшись глухой, что очень редко с нею бывало, ничего не ответила.
Как можно тише Просвиркин закрыл стальную дверь и влетел на пятый этаж. Там позвонил в квартиру № 49. В двери звонко щелкнул замок, и она отворилась. Просвиркин дернул ручку на себя и застыл на месте: в прихожей никого не оказалось, если не считать здорового таракана, собирающегося взобраться на косяк. Капитан спешно проследовал в зал. Обстановка поразила его сильнейшим образом так, что Иннокентий Алексеевич издал восклицание. В комнате царил полумрак, освещаемый только свечами, коих было примерно двадцать штук или больше. Свечи были везде: на столе, покрытом красной материей с золотым подбоем, на полностью спрятанном под черным покрывалом телевизоре, на трельяже, буфете, и даже в левом углу возле задрапированного красными шторами окна стоял напольный канделябр и источал свет. На столе находилось с полдюжины пыльных бутылок с поблекшими этикетками, стояло четыре золотых кубка, несколько серебряных блюд с дымящимся и распространяющим соблазнительный дух мясом. Стулья, которые стояли вокруг стола, никогда Просвиркин не видел. Их имелось шесть штук, причем два стула с высокими спинками, скорее всего можно было отнести в область кресел. Они все имели подлокотники, и с них свисали плащи черные с серебряной оторочкой. На буфете подле пятисвечия покоились четыре стальные шпаги с усыпанными драгоценными камнями рукоятями. Стеклянные полки буфета вместо привычных здесь сервизов и хрустальных бокалов были заполнены пыльными томами, на корешках коих имелись перевернутые пятиконечные звезды.
Большое количество антикварных вещей настолько поразило капитана, что тот даже растерялся и не знал, что ему предпринять в столь неестественной ситуации.
Вдруг над его головою прошелестело что-то. По воздуху пронеслась птица и уселась на телевизор подле семисвечия. Птица оказалась попугаем. Левый глаз птицы сощурился, отчего она произвела на ошарашенного Просвиркина впечатление мыслящего существа.
—Чем могу служить?— наглым и отвратительно скрипящим голосом произнес попугай.
ebooksa