Михалыч сиял, как начищенный пятак, Лена отвечала такой же радостной улыбкой. Аполлинария кричала что-то на детском языке и махала ручками на папу. Лена отправилась в баньку, и оттуда доносилось уже не пение, а уханье и плеск воды.
Наступала ночь, тьма заливала расщелину между холмами, где приютился поселок; только на вершинах ровно-ровно, по линеечке, все сияло в солнечных лучах. Наконец-то заснули Мишка и даже уставшая, возбужденная Аполлинария. Заткнулся чисто вымытый, осипший, что-то уже слопавший Михалыч. За рекой, совсем близко, громко ухала сова, кто-то кричал тревожно и маняще.
Темнело небо, высыпали звезды — мерцающие, южные, тревожные. Снопы света падали из окон, прямо на синие метелки цветов, в палисадник.
Ночная бабочка с мохнатым толстым брюшком зависала у цветка, бешено лупила крылышками, удерживая у цветка толстое мохнатое тельце. Днем к этому цветку сновали пчелы, а к пчелам протягивала ручки Аполлинария. Ночная бабочка зависала надолго, тянула к сердцу цветка свой длинный тонкий хоботок.
Неузнаваемый Михалыч между самогоном и салатом тихим голосом рассказывал, как в детстве на Украине, в пригородах Киева, видел много таких бабочек, в том числе «мертвую голову».
— С кем шли, куда, к каким знакомым — не помню. И спросить больше не у кого. Помню Днепр. Днепр широкий, как раз был июнь, он разлился. Звезды в нем отражались. А по ту сторону Днепра был Дарница… Меня само название чаровало: Дарница…
Лена слушала так, что сразу было видно — ей интересно, с кем шел Михалыч почти что сорок лет назад, что он видел в садике над Днепром, за тысячи километров отсюда и за десятки лет до нее.
— А вы, наверное, уже не сможете сказать, как украинцы — поляниця…
Надежда Григорьевна произнесла это и впрямь так, как русскому произнести непросто — почти все звуки совсем другие, непривычные, напевные.
— Я и не смогу… Мои родственники не говорили по-украински…
— Почему?!
— Мужицкий язык, дикий язык, знать его совершенно не нужно… Помните у Булгакова байку про китов и котов?
— Из «Белой гвардии»?
— Конечно. Вот и мои к этому так же относились. В тридцатые пошла украинизация: втюхивали «мову» куда надо и куда не надо. По этому поводу ходили анекдотики, целая куча. Вот например: Как будет стул по-украински? Пиджопник. А что это такое, переведите… Переведите, Надежда Григорьевна: «Попер самопер до мордописни»? Шо це такэ? А? Не знаете?
— Простите, но это не мова, это чушь какая-то.
— А я и не говорю, что это мова, это просто такой анекдот. Это значит: «поехал автомобиль к фотографии». Для русской интеллигенции не было никаких таких украинцев, а были малороссы — этнографическая группа русских. Они «писни гарно спивають», но уж конечно, никакой они вовсе не народ, и своего языка у них нет.
— Даже Петлюра не научил?!
— Даже Петлюра. Опять же — дикие люди, зоологические антисемиты, мужичье… Украинизацию проводили коммунисты, а мои предки были кто угодно — а только не они… И не петлюровцы. А как будет по-украински ария Ленского, знаете?
— Ну и как?
— Чи гепнусь я, дрючком пробертый, чи мимо прошпандорыть вин. Каково?
ebooksa