Федор Тимофеевич взял нож у Карповича; тот вздыхал, не спешил отдавать — прекрасно знал, чем демонстрация окончится.
— Смотри, Фома неверующий.
Федор Тимофеевич провел по боку нового ножа, выкованного сельским кузнецом, лезвием старинного, заводской работы двадцатых годов, оставил явственную полосу.
— Вот, видели?! Не железо это, а… оно! И с каждым годом — все хуже.
Одни кивали, разводили руками, другие прятали глаза, словно искали что-то на полу. Однако нравились его слова или нет, а никто не стал возражать. Многие уже давно сравнивали качество своего железа, сваренного в самодельных домницах, и старинного, унесенного из той еще жизни. Ничего нового не сказал Федор Тимофеевич, еще раз ткнул пальцем в больное.
— Прав Федька… — просипел дед Борис из угла, — и с железом прав, и вообще. Выходить надо… Разведчиков послать, и если правда, кончилось… Если не будет погрома, то выходить.
— Ишь, рассудил! А с чего ты взял — не будет погрома?! Забыл, как на Ключах Старых Осередние остались?! Мало тебе смерти ихней лютой?!
— С того взял, что мужиков снизу видел… И ты их видел, Егор Иванович. Ведь видел же? Что, похожи они на вралей?! Или, может, похожи на этих… на чекистов?!
— Не похожи… — чесал дед Егор в затылке, вынужден был согласиться. — А все равно как хочешь, Борис… как хочешь, а ты все равно не прав. Там, может быть, такая хитрость, какой тебе и в голову не придет. Думаешь, не может так быть?!
И замолкала сходка, слушала, потому что сумел дед Егор сунуть палец в затаенное, в больное. Потомки дважды бежавших, жители деревни были еще и потомками русских крестьян, слишком часто, слишком легко обманутых. И правительством, и купцами, и всяческим начальством, от генерала до исправника. В их подсознании жила не только обида, но и готовность не верить. Подсознательно люди ждали — когда обманут и на чем? И сейчас гасли улыбки, подтягивались тела. Напряженно, внимательно следила и слушала сходка.
— Я так понимаю, что про железо все равно Федор Тимофеич сказал правильно… А я и про одежду скажу: у нас тут есть хоть кто-то, на ком шкуры выделанной нету?
Заулыбались — таких не было.
— А ты попробуй натки столько! — крикнул Никодим Прохорович, и опять улыбалась сходка крику мужа очень ленивой, неряшливой женщины.
— Я и пробовать не буду! — выкрикивал под смех сходки. — Ведь смешно — мужик прясть, ткать и не может. Так же не может, как рожать, — хорошо пошутил Сергей Никодимыч, а он продолжает, гнет свою линию: — А вот те, кто бежали… На них ни одной шкуры не было, ни на одном… Дичаем, мужики, дичаем! Хлеб едим все реже, верно? Еще двадцать лет в лесу просидим непролазном — хлеб у нас будет к большим праздникам.
— На просфоры! — выкрикнул кто-то из молодых.
— На просфоры хватит… А чтоб обычно есть — не хватит.
— А ты без хлеба и не можешь?! Мясо ешь! Вон тебе тайга! А в тайге еда на четырех ногах взад-вперед бегает весь год.
Опять заулыбалась сходка, и опять одни закачали головами — ишь, придумали, хлеба не есть! А другие потупили очи — может, и правда лучше так, без хлеба? Спокойнее так, без проблем. Лес, полный мяса, всяческой еды… Проживем!
— Мясо есть можно… Из камня, из кости все делать, можно… В шкуры одеваться — тоже можно. А к чему идет, соображаете? — веско говорил Кузьма Сергеевич, в который раз стирая с лиц улыбки.
— Я уже молчу о том, что никто из нас Руси-то и не видывал… «Русские мы, русские!» А какие мы русские, когда не то что Москвы… А даже Минусинска никто и никогда из нас не видел? В Старых Ключах небось знали!
ebooksa