Другой

— Почему?

— В России нам негде было слушать музыку, только Мадам иногда играла на рояле французские песенки, ничего похожего на Чайковского. В России, когда я была девочкой, не было музыки для бедных, кроме той, что они сочиняли сами. Ах, как я люблю музыку!

— Значит, русские теперь счастливее, чем раньше?

— Почему это?

— Потому что теперь у них есть музыка для бедных.

— Музыка для бедных — да. Но я не уверена, что они стали хоть немного счастливее. — И печаль в голосе сказала ему, как ей жаль прежней России.

— Ты потеряла подсолнухи, — сказал он, протянув руки, чтобы коснуться ее через разделявшее их пространство. — Но у нас ведь тоже есть подсолнухи, не так много, но все-таки, — сказал он, будто извиняясь. — И бабочки. Ты ведь любишь бабочек.

— Здесь все подсолнухи такие пыльные, — сказала она, затем помолчала какое-то время. — Я подберу цветы для церковной службы. Немного шпорника, пожалуй, и кореопсиса, может быть, чуть-чуть детского дыхания, если они еще не отцвели.

Шпорник. Кореопсис.

Он вспомнил мистические утра с белым диском солнца, прячущимся в тумане, когда они будили ее пораньше и вели в росистые луга, где она срывала лютики, и маргаритки, и дикие розы, потом выбирала анютины глазки с ликами львов, фиалки, петушки и разыгрывала цветочные шествия, и лошадки — львиный зев — везли карету свиты королевы Анны...

— Или, может, несколько ирисов, — думала она вслух, — чтобы украсить другую сторону кафедры.

— Нет — один большой букет, и поставь его на столик под Ней.

«Под Ней». Ада улыбнулась. «Она» — это фигура в одном из цветного стекла окон, Ангел Благовещенья, прибывший со счастливыми известиями, красивая работа, изображавшая женщину, летящую к земле на огромных светящихся крыльях, в одной руке зажата лилия. Нильс дал ей собственное имя: Ангел Светлого Дня — очаровательное вымышленное существо, которое он считал своим ангелом-хранителем.

Ада подняла голову:

— Что ты такое говоришь? Кружева королевы Анны?

Он ничего не говорил, но подтвердил:

— Конечно. Их тысячи в лугах. Я нарву их тебе завтра.

Она читала его мысли точно так же, как Холланд.

Связь между ними была несомненной. Будто невидимая нить была протянута от его головы к ее, и они могли телефонировать друг другу, и один воспринимал мысли другого. Он всегда знал до того, как она заговорит, что она у него попросит: книжку из библиотеки, ее шитье, стаканчик мороженого, обрезки мяса для кошки... только обрезков больше не требовалось, кошка умерла.

— А что еще ты видел на ярмарке? — Он подумал немного и описал ей ребенка в бутылке.