Другой

Сапсан — перстень для Перри — принадлежал дедушке Перри. Он носил на пальце золотое изображение, копию флюгера, а когда умер — взорвался котел парового автомобиля, — перстень перешел по наследству, как королевская корона, от отца к старшему сыну — Винингу. Но перстень, судачили в округе, должно быть, приносит несчастье, потому что сразу после смерти дедушки высох колодец и пришлось копать новый, потом умерла при странных и загадочных обстоятельствах бабушка Перри, оставив Вининга главой семьи. Затем и сам Вининг умер, в ноябре, и кольцо перешло к Холланду — не для того, чтобы носить, конечно, он не должен был делать этого, пока ему не исполнится двадцать один год, но оно стало его собственностью и хранилось в секретном отделении комода возле его кровати. Там оно и лежало до марта, месяца, когда он родился, тогда Холланд решил надеть кольцо и, не сказав ни слова никому, кроме Нильса, спрятал драгоценность в карман и украдкой увез на трамвае в Хартфорд, где ювелир подогнал его под размер пальца Холланда. Перстень, однако, получился слишком маленьким, Холланду пришлось намылить палец, чтобы оно налезло. Но, так или иначе, настал день рождения, и он тайно носил перстень с сапсаном почти весь день; в конце дня был заключен тайный пакт, перстень перекочевал в жестянку «Принц Альберт» в собственность Нильса, став после этого строго охраняемой тайной. Тайна жила до сих пор. Рассел Перри — шпион. Полный раскаяния, Нильс вертел и дергал перстень, покуда не стащил его с пальца.

Холланд встал и потянулся.

— Не смотри так испуганно, младший братец.

Тон уверенный, однако Нильс видел, как ходят желваки у него под кожей.

— Что же нам делать?

— Не знаю. Но я говорю тебе, не беспокойся. — Он добивался, чтобы Нильс улыбнулся. Что ж, ладно, если Холланд говорит, он не будет беспокоиться. Но почему же, когда он, пытаясь избавиться от тревожных мыслей, предлагает пойти на реку, — почему Холланд его игнорирует и сидит на месте, уставясь в пространство, будто помешанный? Взгляд очарованного Холланда, вот как он это называет.

— Ладно, а что ты хочешь делать?

— Залезем наверх и посмотрим на голубей, — ответил Холланд с хитрым видом. Иногда он напоминает Нильсу Одиссея — таким коварным может он быть. Вот достал что-то из кармана, какие-то маленькие пилюльки, покатал их на ладони. Взяв свечу, Нильс первым пошел к двери. «Гадство», — прошипел он, вспомнив, что Рассел запер ее с той стороны.

Холланд хихикал, довольный, над Расселом — вообразил, будто Дверь Рабов единственный выход отсюда. С последним прощальным взглядом Нильс спрятал перстень с другими вещами в жестянку «Принц Альберт» и поднял свечу, освещая Холланду путь к лестнице.

— Но что мы можем сделать? — Он вопросительно поднял плечо.

— Рассел — пустое место. — Голос Холланда неумолим и холоден. Голова слегка склонилась к плечу, серые глаза смотрят твердо из-под нависших бровей; это выражение не в новинку Нильсу: непреклонное, спокойное, неумолимое. Глядя на него, уже поднявшегося по лестнице и надавившего плечом на крышку люка, Нильс чувствовал какой-то странный холодок, который рождался у него в желудке и просачивался сквозь кожу.

2

— Ий-яааа!

Нильс с улыбкой вслушивался в крики, с которыми Рассел прыгал с сеновала, — в поддельном веселье рассекал он воздух, размахивая руками; тело описывало дугу и исчезало со света во тьму, голос гулко отдавался в пустоте амбара, когда он с шумом шлепался в стог футах в двадцати от Нильса.

— Я Король на Горе! — слышал он вопль Рассела, когда по щиколотку в прошлогоднем сене переходил тот к стремянке, прикованной к вертикальному брусу, и, пыхтя, цепляясь руками, карабкался по ступенькам на сеновал.

Нильс знал, что Расселу на самом деле ничуть не весело прыгать в стог, он сам говорил, что это похоже на сон, когда падаешь вниз, вниз, вниз в ничто, и некому тебя поймать. У него сердце уходило в пятки, когда он прыгал. И прыгал он не потому, что нравилось, а просто не знал, чем еще заняться; бедный Рассел, он такой скучный, жалкое подражание играм Нильса и Холланда — все, что он мог изобрести, чтобы провести время. Бедный, жирный, старый, четырехглазый Рассел, он обычно предпочитал шнырять всюду да шпионить. Как-то в прошлом году Холланд поймал его, когда он крался в яблочный погреб; Холланд связал его и угрожал подпалить ему ноги, он и впрямь стащил с него ботинки и начал чиркать спичками — ох и перепугался же Рассел! Тут же удрал к своим крысам. У него целое семейство белых крыс, наверху, в садке, в куполе, где гнездятся голуби. Вместе с крольчихой, глупой крольчихой бельгийской породы, вообразившей себя их мамашей.

Нильс опустил крышку люка и отошел, встав плечом к плечу с Холландом в тени, наблюдая, как Рассел щурится сквозь залепленные сенной трухой стекла. Вот он снял очки и отложил в сторону, чтоб не разбить случайно, — и повис на цепи, переброшенной через блок, разглядывая окрестности. Бедный Рассел. Он и окрестности ненавидел тоже. Всю эту сельскую местность ненавидел, ненавидел цветы за то, что цветут по весне, ненавидел запах трав, домашних животных (кроме своих крыс), ненавидел свежий воздух. Отца ненавидел за то, что тот купил эту фабрику фруктовых и минеральных вод и переехал в Пиквот Лэндинг заполнять чертовы бутылки сарсапариллой.

Тишина. Нильс бросил взгляд на Холланда. О чем он думает с таким отрешенным, почти неживым выражением лица? Будто вслушивается в пустоту, в которой слышен лишь писк полевой мыши, что скребется в стогу: акустика амбара усиливала каждый шорох.

— Ий-яааа! Я Король на Горе!

Когда Рассел вновь полез на стремянку, Нильс вышел на свет, золотой ореол окружил его фигуру в похожем на собор пространстве амбара, руки молитвенно сложены под подбородком. Он походил на служку во время мессы. Нильс повернулся и, глядя в спину Холланду, направился к воротам в боковой стене амбара.