Ничто не дрогнуло в его лице, только в глубине больших черных глаз вспыхнул и тут же погас огонь.
– Видите ли… я узнал вашу руку.
– Вы будете ходить, – медленно произнес доктор глубоким голосом, – это в моих силах сделать для вас!
В ногах моих возникло странное ощущение, точно бесчисленные укусы мельчайших насекомых.
– Встаньте!
Меня пронизала дрожь.
– Встаньте и идите!
Так могло повелевать лишь божество, в чьих силах вершить чудеса.
Доктор Мандрикс превратился в смутный силуэт, рука исчезла, оставив на моем плече словно каленый след; все потайные фибры души моей трепетали, будто приглушенное эхо откликалось на зов таинственного колокола, затерянного в безбрежной дали.
Потом наступил сон.
Я шел.
И не слишком удивлялся этому: Элоди со своими знакомыми, верно, просто ошиблась, посчитав, что меня приковал к постели приступ необъяснимого паралича.
Я шагал по мягкому, как войлок, песку.
Стоял один из тех прекрасных дней, напоенных весенней ясностью и негой, которые январь приберегает для взморья.
Из ложбины между дюнами поднимался дымок, вскоре показался и рыбацкий домишко. Скрипела на ветру размалеванная вывеска.
Неуклюжая надпись воспевала пиво и вина из подвалов сего приюта, равно как и достоинства кухни; а изображение толстяка канареечного цвета с раскосыми глазами и бритым черепом, увенчанным длинной тонкой косой, наглядно убеждало прохожего, что этот постоялый двор на отшибе называется «Хитроумный Китаец».
Я толкнул дверь и вошел в пустынную комнату, чем–то схожую с кают–компанией, – обитую смолистой сосной, с удобными кожаными банкетками вдоль стен.
В глубине за стойкой царили кувшины и бутылки, в которых оттенками орифламмы отсвечивал алкоголь.
Окликнув хозяев, я постучал по гулкому дереву стойки.
Никто не ответил.