Охота Сорни-Най

А маленький Олег принялся таскать у родителей деньги, которые в семье никто и не думал прятать. Обнаруживая пропажи, мать визжала и причитала, полагая, что ее обсчитали, обманули другие люди. Отец тоже рассыпался в проклятиях по адресу мошенников и жуликов, только и норовящих обмишурить больного инвалида-горемыку… Олег тайком покупал пирожки и мороженое, восхитительные шарики белоснежного ванильного мороженого, выдавленные продавцом на круглую вафлю с надписью “Олег”: таких вафель было множество, с разными именами, для тех счастливых детей, которые могли позволить себе это изысканное удовольствие советских сибаритов и гурманов… Мороженое казалось еще вкуснее из-за запретности совершенного поступка, из-за того, что деньги были добыты ловким воровством. Иногда Олег важно угощал какого-нибудь парнишку, готового за шарик лакомства на любые унижения и пресмыкательства. Вахлаков больно щипал своего временного раба, тыкал ему в бок острой щепкой, царапал руку до крови, наслаждаясь мучениями безвольной жертвы и воображая, что он мстит своим врагам. Когда мороженое было проглочено маленьким подлецом-лизоблюдом, наступал неприятный момент сдачи: подлый мальчишка, облизывая липкие пальцы, норовил пнуть своего благодетеля в живот или под зад, кидал в него камни и комья грязи, выкрикивая оскорбления и угрозы. Вахлаков очень переживал такую неблагодарность. Мир стал казаться ему вовсе не таким уж приятным, каким казался раньше.

Он понял, что деньги — это очень хорошо, великолепно, а вот люди — это больно, опасно и неприятно. Родителей Вахлаков теперь просто презирал: ему были отвратительны их уродство, убожество, бедность, он ясно понял их никчемность. Родители были нужны в этом мире только для Олега, для его рождения и обслуживания. И то, как видите, они не всегда справлялись со своими обязанностями.

В школе Олег учился хорошо. Сообразительный, разговорчивый, всегда в ровном хорошем настроении, он нравился учителям, а вот ребята старались держаться от него подальше. Он чем-то раздражал детей, они интуитивно чуяли в нем какую-то неискренность и фальшь, которую не могли ощутить измотанные и усталые учителя. Олег первым отвечал на уроках, тянул руку, дрожа от возбуждения, молил: “Спросите меня! Меня! Я знаю!” — и хорошо, бойко отвечал урок. Память у него была отличная. Родители тряслись от восторга, когда Олежек зачитывал им отметки из своего табеля. Они не могли помочь ему с уроками, но их радость и восхищение заменяли все остальное.

Олег продолжал воровать, но теперь он стал более осторожным и в то же время — дерзким. Он крал завтраки у других школьников, воровал мелочь из легкомысленно брошенных портфельчиков и мешков, но делал это очень тихо, очень аккуратно. Пожирая в углу за школой чей-нибудь жалкий бутерброд, тоненько-тоненько намазанный повидлом или маргарином, Вахлаков ощущал себя владыкой мира, сильным, смелым, опасным…

После очередной кражи Олег на время затаивался, терпел, ждал, когда же снова он почувствует знакомое возбуждение, сладкое напряжение в груди и животе, всегда предшествовавшее кражам. Иногда украденные вещи были ему не нужны; так, у Вани Макарова он своровал красивый лаковый пенал с выдвижной крышкой. Хранить пенал, а тем более пользоваться им было опасно — Ваня или кто-то из ребят сразу узнали бы вещь, поэтому Вахлаков без сожаления выкинул пенал в мутные воды Исети, наблюдая, как тяжелая лаковая коробочка идет ко дну вместе с Ваниными перышками, карандашами и ластиком.

В седьмом классе Вахлаков чуть не попался. Раньше кражи приписывали кому-то другому: мальчишкам из неблагополучных семей, гардеробщице тете Нюсе с сизым от вечного пьянства носом, случайно забредшим в школу хулиганам из окрестных дворов… Чистенький, аккуратный, упитанный Вахлаков вместе со всеми сокрушался и негодовал по поводу негодяев и преступников, принимал горячее участие в поиске похищенного и оставался вне подозрений. К тому же он промышлял кражами не слишком часто, раз в четверть, чтобы не попасться.

Шел второй год войны. Голод и холод добрались до Урала, куда эвакуировали заводы, фабрики, людей… Хлеб выдавали по карточкам, нормы выдачи становились все меньше и меньше. Дети были вечно голодны, ведь им еще надо было расти; по карточкам для иждивенцев, к которым относились школьники, давали немного хлеба. Вахлакову приходилось нелегко: он привык плотно и обильно кушать под одобрительные восклицания родителей, шарящих по столу, чтобы придвинуть любимому сыну кусок послаще и побольше. Теперь стало голодно: отцу и матери давали дополнительные пайки как инвалидам, но это была капля в море — нужно было кормить фронт. Вахлаков, как и все ребята, мечтал о дне, когда он съест целую булку хлеба один, ни с кем не делясь, будет кусать и жевать вкусный мякиш, набивая полный рот великолепным хлебом, чуть сыроватым, тяжелым, ноздреватым, восхитительно пахнущим… Но на очередное воровство его толкнул не постоянный сосущий голод, а новое, еще более острое чувство напряжения; Вахлакову снились стыдные сны, он с удивлением видел, как меняется его все еще плотное, только чуть похудевшее тело, как появляются черные жесткие волосы под мышками и на лобке.

Он не мог больше сдерживаться: вошел в учительскую и из потрепанной сумки классной руководительницы вытащил хлебные карточки, маленькие квадратики серой бумаги, на которых черными буковками было напечатано: “Хлеб”. Каждый день следовало выкупать несколько граммов хлеба, а продавщица большими ножницами выстригала квадратик. Месяц только начался, были выстрижены всего три квадратика. Вахлаков сунул карточки в карман и пошел к дверям. Тут в глубине коридора послышались шаги — кто-то быстро приближался к учительской. Ужас пополз по мгновенно взмокшей спине вора. Его руки и ноги похолодели, язык прилип к высохшему небу, Олег растерялся и тупо глядел на белую дверь, готовую вот-вот распахнуться. В тот момент, когда дверная ручка начала поворачиваться под нажимом чьей-то руки, Вахлаков вышел из ступора и моментально залез под стол, удивительно ловко разместив свое крупное, уже не детское тело в пространстве между ножками. Стол стоял у стены, боком к входу, так что в полутьме (электричество тоже было лимитировано) парня было совсем не видно. В комнату вошла завуч, Вера Сергеевна, полная женщина с высокой прической. Она прошествовала к своему столу, взяла журнал, стопку тетрадей и вышла, оставив Вахлакова в полном расслаблении и странной одури. Он почувствовал жжение и сырость в трусах: в первый раз в жизни он испытал половое удовлетворение.

Карточки он отоваривал в разных магазинах, меняя их у барыг-перекупщиков. Ему пришлось потерять на этой операции почти половину добытого, но карточки выдавались для отоварки в одном магазине, к которому был “прикреплен” гражданин. Олега могли запомнить, разоблачить, выдать: он не хотел рисковать. Выкупленный хлеб он с наслаждением пожирал, как зверь; как жрал когда-то мороженое, купленное на украденные у родителей деньги.

История с кражей карточек произвела в школе дикий переполох; вызывали даже милицию, но усталый до смерти безрукий фронтовик только скорбно покачал головой; какие там отпечатки пальцев, все захватано и заляпано, да и в лаборатории криминалистики некому работать — все ушли на фронт. В основном расследуют только дела об убийстве и, конечно, хищениях государственной собственности. А тут даже неясно, не потеряла ли сама растяпа училка свои драгоценные карточки где-нибудь в битком набитом трамвае или на темной улице. А теперь заявляет о краже, чтобы чего-то там добиться, переложить ответственность на милицию…

Вора так и не нашли, а классная руководительница месяц носила домой, двум детям, жалкие судки с пустым супом из школьной столовой — ей оказали материальную помощь, какую могли оказать в тот тяжелый год. Она продала, вернее, обменяла на буханку хлеба свои сапоги и пальто. Больше у нее ничего не было. Вахлакову было жалко учительницу; он вместе с ребятами сложился и отдал в ее пользу стограммовый кусочек хлеба, положенный ему на обед. Он ведь не был извергом или отъявленным мерзавцем. Просто ему нравилось чувствовать свое превосходство над слепцами, населявшими мир.

Вахлаков затаился надолго, напуганный происшедшим, особенно — визитом милиционера. Парень ужасно боялся тюрьмы, населенной жестокими подонками, способными воткнуть заточку под ребра за воровство и предательство. О тюрьме Вахлакову приходилось слышать много: город был окружен многочисленными лагерями, а в центре высилось здание старинной тюрьмы, построенной еще при Екатерине. Почти все старое население города было потомками каторжан и ссыльных, а Сибирский тракт, деливший город на две половины, помнил звон цепей и окрики жандармов двухсотлетней давности: декабристы брели по разбитой печальной дороге к месту своего вечного заключения. Так что тюремный фольклор и рассказы о лагерях были знакомы каждому мальчишке. Вахлаков прекрасно понимал, что в заключении он не выживет. Там ему невозможно будет носить маску, его разоблачат и убьют. А красть он перестать не может, по крайней мере, пока. Потом, со временем, он, конечно, бросит свое опасное развлечение, а пока просто затаится на время… И Вахлаков затаился.

Он успешно закончил школу и легко поступил в технический институт, где долго приглядывался к обстановке, к ребятам, к их вещам… Его громкий смех и веселые шутки были слышны на всех этажах громадного здания, в коридорах и комнатах общежития, в здании хозяйственных служб, где размещался туристический клуб. Большой, широкоплечий, крупнолицый, Вахлаков был повсюду заметен, со всеми общался, со многими дружил. Его влекло к девушкам, но они отчего-то сторонились приятного рубаху-парня. На втором курсе Олег познакомился с Милочкой Лебединской, дочерью известного профессора, разбитной девахой, одетой лучше всех в институте. Милочка была прекрасной партией; у нее имелась даже отдельная однокомнатная квартира в самом центре, недалеко от Городка чекистов. Вахлаков стал ухаживать по всем правилам: покупал цветы, конфеты, приглашал Милочку в кино. Сначала девушка благосклонно восприняла его ухаживания и улыбалась ему вполне определенно, но через несколько недель она стала избегать общения с веселым парнем. Вахлаков удвоил усилия, стараясь показать себя с самой лучшей стороны. Олег напрашивался к гости к выгодной невесте, рассудив, что в квартире он сможет перейти к активным действиям. Но Мила сначала бормотала что-то про занятость, а потом прямо сказала своим неподражаемым хрипловатым голосом, скопированным с голоса экранных героинь:

— Оставь меня в покое.

— Почему? — изумился Вахлаков, заглядывая в синие Милочкины глазки.

— Противный ты какой-то, — безапелляционно припечатала Милочка и удалилась в аудиторию, где вот-вот должна была начаться лекция по сопромату.

Вахлаков стоял как оплеванный, чувствуя, как в груди поднимается волна ярости. Нет, он никогда не сможет забыть и простить, как эта наглая тварь играла его чувствами! Олег моментально забыл, что видел в девушке только выгодную партию, богатую невесту, которая поможет ему пробиться в жизни и достичь успеха, чтобы он мог безбедно и счастливо жить на зависть другим. Ему теперь казалось, что его обманули, что-то пообещали и не дали, подло поиздевались над его любовью… Ему казалось, что он любил эту хамоватую дрянь!

Через несколько дней у Милочки пропала сумка со всем содержимым: конспектами лекций (дело было перед сессией), кошельком, где лежала довольно крупная сумма денег, ключами от квартиры. Милочка заливалась слезами, все утешали ее, а Вахлаков удовлетворенно смотрел на зареванное лицо девушки. Сумку он привычно утопил в реке, кошелек бросил туда же, предварительно опустошив его, а ключи до поры до времени спрятал, смутно надеясь в недалеком будущем наведаться в жилище мерзавки и хорошенько поживиться. Конечно, он смертельно боялся милиции и Милочкиного папаши, поэтому не рисковал, но ночами мечтал о том, как отопрет двери квартиры, как в черных кожаных перчатках будет шарить по шкафам и комодам, как он возьмет все самое ценное, а многочисленные тряпки подлой Милочки искромсает на куски большим острым ножом. Этот нож просто не давал покоя его воображению. Мать переживала, слушая, как любимый сынок ворочается в кровати, вздыхая и покашливая. Слепая старуха понимала, что сын мучается от неразделенной любви. В принципе, она была права, только мамаше было не под силу понять истинную причину бессонницы Олега. Олег ясно представлял себе большой острый нож, типа того, каким в военные годы нарезали скудные порции сырого хлеба, выдаваемого по карточкам. Однажды Вахлаков представил, как он кромсает ножом не Милочкины тряпки, а саму непокорную девушку, которая заливается уже не слезами, а кровью… Вскоре Вахлаков ощутил блаженное опустошение, умиротворение и впервые за несколько ночей спокойно уснул.

Ему было невдомек, что в его психике происходят крайне неприятные процессы, которые могут со временем привести его в красивый старинный дом на окраине города, называемый Глафировскими дачами, по фамилии когда-то владевшего особняком купца. С тех пор Вахлаков стал красть чаще, так что к концу третьего курса вовсе потерял бдительность и чуть не попался.

Он “пошел на дело” в походе: в палатке, где мирно сопели шесть человек. Опасность, риск, игра заставляли Олега испытывать ни с чем не сравнимое удовольствие, поэтому он не смог отказать себе в краже. Он выждал, пока все ребята уснут, блаженно вытянув гудевшие от лыж ноги, разбросав усталые руки, полежал тихо, как мышь, старательно изображая глубокое дыхание крепко спящего человека, лежал почти полночи притаившись… Наконец пополз в угол, где свалены были рюкзаки; в одном из них, на самом дне, лежала завернутая в целлофан дерматиновая папка, в которой хранились деньги и документы. Под аккомпанемент дружного храпа и сопения Вахлаков цапнул папку и торопливо выгреб сложенные купюры. Он весь дрожал и чувствовал, как по его большому телу разливается сладкая истома, прикосновение к деньгам отдавалось в его организме горячими волнами, почти судорогами. Вахлаков торопливо запихнул купюры в трусы, к самому горячему месту тела, сладостно вздохнул, ощутив их прохладное прикосновение, и тут услышал шепот Егора Дятлова: