— Не думаю, что это удастся.
— И все же вам надо отдохнуть.
— Послушайте, доктор, хватит причитать, словно я ваша пациентка, — обернулась к нему Эйлин. — Мне не хочется последнюю ночь в моей жизни быть одной.
— С чего вы взяли…
— Войдите и закройте дверь. Или мне сказать еще яснее?
Дойл молчал, но продолжал стоять в дверях. Покачав головой, Эйлин бросила на него насмешливый взгляд. Потом посмотрелась в зеркало, стоявшее на столике возле кровати. Ее прическа растрепалась, обветренные щеки горели.
— Ну и вид, — пробормотала она.
— Не так уж плохо, — начал было Дойл, но тут же пожалел об этом.
Эйлин испепелила его взглядом. Она смотрела в зеркало, безуспешно пытаясь привести в порядок волосы.
— О, если бы произошло чудо и у меня появилась бы расческа… — вздохнула она.
— Это единственное, что у меня есть с собой из вещей, — уныло пробормотал Дойл, доставая из саквояжа набор расчесок и щеток.
— Ай да доктор! — рассмеялась Эйлин. — Хватит хмуриться. «Подарок нам не мил, когда разлюбит тот, кто подарил…»
— «Я вас не разлюбил, Офелия», — подхватил Дойл реплику из «Гамлета».
Эйлин сбросила мужской жакет, вытащила заколки и, тряхнув головой, распустила волосы. Она расчесывала черные кудри, перебирая пряди, рассыпавшиеся по плечам. Захваченный зрелищем, таинственным и интимным, Дойл замер, забыв и о братьях, и обо всех ужасах этого вечера.
— Вы когда-нибудь видели меня на сцене, доктор? — мило улыбаясь, спросила Эйлин.
— Не удостоился такого счастья, — пробормотал Дойл. — Меня зовут Артур.
Она едва заметно кивнула, как бы соглашаясь с возникшей между ними откровенностью.
— Вам, наверное, понятно, почему блюстители нравов в течение столетий не позволяли женщинам появляться на сцене. У них были весьма веские причины.
— Что за причины? — удивился Дойл.
— Они считали, что видеть женщину на сцене опасно.