Скрипка

Маленький человечек с огромными глазами рассмеялся и прошелся по комнате, цокая каблуками; он так сутулился, что казалось, будто у него горб; у него были длинные закручивающиеся на концах брови, словно зачерненные гримом.

– Чему, дорогой князь, мне предстоит вас учить? Вы сами знаете, как играть, да, сами. Вы умеете играть. Чему еще я могу научить ученика Людвига ван Бетховена? Итальянскому легкомыслию, возможно, итальянской иронии?

– Нет, – ответил шепотом Стефан, не отрывая взгляда от метавшегося по комнате человека. – Научите меня смелости, Маэстро, отметать все прочее в сторону. Как печально, как для меня печально, что мой учитель никогда вас не услышит.

Паганини остановился, скривив рот.

– Вы имеете в виду Бетховена.

– Он глух. Глух настолько, что его глухоту не пробивают даже самые высокие ноты, – тихо произнес Стефан.

– И поэтому он не может научить вас смелости?

– Нет, вы не так все поняли! – Стефан протянул ему подаренную скрипку, на которой играл.

– Да, Страдивари, мне его подарили, он так же хорош, как ваш? Нет? – поинтересовался Паганини.

– На самом деле он, может быть, даже лучше, я не знаю, – ответил Стефан и вернулся к прерванной теме. – Бетховен мог бы любого научить смелости. Но сейчас он композитор, его вынудила к этому глухота, как вам известно, глухота заткнула уши виртуозу, так что он уже не мог играть, и оставила его наедине с пером и чернильницей, единственной для него возможностью создавать музыку.

– Мне бы очень хотелось хотя бы раз взглянуть на него издали или сыграть в его присутствии. Но если я сделаю своим врагом вашего отца, то мне никогда не видать Вены. А Вена – это… в общем, после Рима это… Вена. – Паганини вздохнул. – Я не могу рисковать ею, не могу потерять Вену.

– Я все устрою! – едва слышно пообещал Стефан. Он обернулся и посмотрел в узкое окно, окидывая взглядом каменные стены. Каким убогим выглядело это место по сравнению с пряничными коридорами, погибшими в огне, но это был типичный венецианский вид. Красный бархат, грудой лежавший на полу, причудливые атласные туфли, разбросанные по комнате, разрезанный персик – в общем, сплошная романтика.

– Понятно, – произнес Паганини. – Если бы Бетховен все еще играл в Аргентине, Шонбрюнне и Лондоне, если бы за ним бегали женщины, он был бы такой, как я, я не имею в виду сочинительство, он был бы постоянно в центре внимания благодаря своей музыке, своей игре.

– Да, – сказал Стефан, поворачиваясь. – Именно игре я и хочу себя посвятить.

– Дворец вашего отца в Петербурге вошел в легенду. Вскоре ваш отец отправится туда. Вы способны отвернуться от такой роскоши?

– Я никогда не видел того дворца. Вена была моей колыбелью, я уже вам говорил. Однажды я чуть не лишился чувств на кушетке, пока Моцарт музицировал; мне казалось, что сердце вырвется из груди. Послушайте. Я живу этим звуком, звуком скрипки, а не тем, чем живет мой великий учитель, – я не пишу нот для себя или других.

– У вас хватит решимости стать скитальцем, – сказал Паганини, улыбаясь чуть сдержаннее. – Я уверен, но не могу этого представить. Вы русский. Я не сумею…

– Нет, только не отсылайте меня прочь.

– Я не собираюсь. Сначала решите этот вопрос дома. Вы должны! Та скрипка, о которой вы рассказываете, та, что была спасена вами из огня, отправляйтесь за ней домой и получите вместе со скрипкой благословение отца, иначе эти безжалостные богатые будут преследовать нас под тем предлогом, что я отговорил посольского сынка исполнить свой долг пред царем. Вы знаете, что они могут это сделать.

– Я должен заручиться отцовским разрешением, – произнес Стефан, словно делая зарубку на память.