Скрипка

Внезапно его взгляд упал на могилу, вокруг которой еще минуту назад стояли скорбящие! На пирамидке было вырезано одно-единственное имя.

Я тоже его прочла.

Бетховен.

У молодого Стефана вырвался крик, способный разбудить всех мертвецов в их могилах! Не выпуская инструмента и смычка из рук, он снова прижал кулаки к голове, а сам ревел, как раненый зверь.

– Маэстро! Маэстро!

Скорбящая женщина ничего не услышала, ничего не заметила. Она не видела, как призрак рухнул в грязь, принялся разрывать холмик пальцами, впервые выпустив скрипку.

– Маэстро, где вы? Куда вы ушли? Когда вы умерли? Я одинок! Маэстро, это Стефан, помогите мне. Расскажите обо мне Богу! Маэстро.

Сплошная агония.

Тут Стефан, что стоял рядом со мной, задрожал, и боль, сжимавшая мою грудь, пронзила сердце и легкие. Юноша лежал перед заброшенным памятником, среди цветов, принесенных туда этой женщиной. Он всхлипывал. Он колотил кулаком по земле.

– Маэстро! Почему я не угодил в ад! А может быть, это и есть ад? Маэстро, куда попадают призраки проклятых? То, что я сотворил, Маэстро, и есть проклятие? Маэстро… – Теперь это было горе, неприкрытое горе. – Маэстро, мой любимый учитель, мой дорогой Бетховен. – Его раздирали сухие беззвучные рыдания.

Скорбящая женщина по-прежнему смотрела на камень с именем Бетховена. Она очень медленно перебирала пальцами бусины простых черных четок. Такими четками пользовались монашки, когда я была маленькой девочкой. Я видела, как шевелятся ее губы. Узкое лицо очень красноречиво, глаза прикрыты – она молилась. Светлые ресницы, едва видимые, взгляд неподвижен, словно она действительно размышляла о священных таинствах. Какое из них она сейчас видела перед собой?

Она не слышала никаких криков вокруг; она была одна, это человеческое существо; и он был один, этот призрак. И листья вокруг них разливались желтым цветом, а деревья тянулись к безрадостному небу слабыми оголенными руками.

Наконец призрак образумился. Он поднялся на колени, а потом на ноги и взял в руки скрипку, смахнув с нее грязь и остатки листьев. Он склонил голову в знак глубочайшей печали.

Казалось, женщина молится бесконечно долго. Я буквально слышала ее молитвы. Она прославляла Святую Деву по-немецки. Наконец она добралась до пятьдесят четвертой бусины, последней молитвы. Я взглянула на мраморную статую ребенка рядом с ней. Глупое, глупое совпадение, или происки Стефана, захотевшего представить мне эту сцену таким образом, с этим мраморным ребенком и женщиной в черном. И четками, в точности такими, какие мы когда-то разорвали с Розалиндой, поспорив после смерти матери: «Это мое!»

– Не будь тщеславной дурехой. Так все и было! Неужели ты думаешь, я черпаю это из твоего сознания, эти бедствия, которые перевернули мне душу и сделали из меня такого, каков я есть? Я показываю тебе все как было, ничего не придумываю. Во мне застряла такая боль, что воображение отступает на второй план перед судьбой, которая должна научить тебя страху и состраданию. Отдай мне мою скрипку.

– А ты сам научился состраданию? – сурово спросила я. – Как ты можешь говорить о сострадании, когда своей музыкой доводишь людей до сумасшествия?

Его губы коснулись моей шеи, его рука впилась в мое предплечье.

Молодой призрак смахнул листья со своего подбитого мехом плаща, совсем как обычный человек, и растерянно смотрел, как листья падают на землю. Он снова прочитал имя: Бетховен. Потом приготовил инструмент и смычок и заиграл знакомую тему, ту самую, что я знала наизусть, ту самую, что я выучила одной из первых в своей жизни. Это была основная мелодия единственного концерта Бетховена для скрипки с оркестром – та прелестная живая песня, столь переполненная счастьем, что как-то не вяжется с Бетховеном героических симфоний и мистических квартетов, песня, которую даже бесталанная балда вроде меня сумела выучить за один вечер, наблюдая, как ее исполняет гений из прошлого.

Стефан тихо заиграл, не от горя, просто в знак уважения. Это для вас, Маэстро, эту музыку вы написали, эта яркая мелодия для скрипки написана вами, когда вы были молоды и еще не успели познать ужас тишины, отрезавшей вас от всего мира, так что вам пришлось создавать музыку в полном вакууме.

Я могла бы спеть эту мелодию вместе с ним. Она лилась в совершенном исполнении, тот далекий призрак парил вместе с ней, едва заметно раскачиваясь, переходя незаметно на оркестровые части и вплетая их в свое соло, как он делал с другим произведением в прошлом, играя для Паганини.