Но он не стал кричать. А когда наконец медленно открыл окно, улица была пуста, и он знал, что вскоре в библиотеке на том конце города загорится свет. Когда разливаются реки, когда небо дышит огнем, как славно сидеть в библиотеке со всеми ее закоулками, всеми книгами. Повезет — так никто тебя не отыщет. Да и как найти!.. Если ты в Танганьике 1898 года, Каире 1812-го, Флоренции 1492-го?!
«…осторожен…»
Что папа подразумевал? Может быть, он ощутил запах страха, может быть, слышал музыку, рыскал поблизости от шатров? Нет. Только не папа.
Вилл бросил стеклянный шарик в окно Джима.
Он представил себе Джима, как он сидит там один в темноте, обжигая воздух своим дыханием, считая про себя секунды.
Тук. Тишина.
Непохоже на Джима. До сих пор в таких случаях окно открывалось и высовывалась голова Джима, битком набитая возгласами, потаенным шепотом, смехом и зарядами буйства и мятежа.
— Джим, я знаю, что ты там!
Тук.
Тишина.
«Папа в городе, мисс Фоули ушла сам знаешь с кем! — сказал себе Вилл. — Черт возьми, Джим, мы должны что-то предпринять! Сегодня ночью!»
Он бросил последний шарик.
…тук…
Шарик упал на притихшую траву.
Джим все не подходил к окну.
«Сегодня ночью», — подумал Вилл. Его терзала тревога. Он снова лег на кровать — не человек, а холодная чурка.
Глава двадцать первая
Дорожка за домом была на старинный лад вымощена сосновыми досками. Сколько помнил себя Вилл, они всегда там лежали, тогда как цивилизация бездумно стелила повсюду скучные, жесткие, безликие цементные дорожки. Дед Вилла, человек сильных чувств и буйных порывов, сопровождавший любое деяние рыканьем, напряг свои мышцы для защиты исчезающих примет и вместе с десятком умельцев втиснул в землю добрых двенадцать метров настила, где тот и лежал с той поры, напоминая скелет какого-то невиданного чудовища, прогреваемый солнцем, омываемый ливнями, от которых щедро прибывала гниль.
Городские часы пробили десять.