— В три часа…
Отец вздрогнул, как от холодного ветра, как будто почуял, знал, о чем речь, и не было сил двинуться, протянуть руку, коснуться Вилла, погладить его.
И Вилл понял, что ничего не скажет. Может быть, завтра, может, в другой какой-нибудь день, если с восходом солнца окажется, что шатры исчезли, уродцы разъехались, оставив их в покое, сознавая, что достаточно напугали их, так что они не будут стоять на своем, ничего не станут говорить, будут помалкивать. Может быть, пронесет, может быть… может быть…
— Ну, Вилл? — выговорил отец, сжимая в руке потухшую трубку. — Продолжай.
«Нет, — сказал себе Вилл, — пусть нас с Джимом разорвут на клочки, пусть нас, но больше никого. Всякий узнавший страдает от этого. Так пусть больше никто не узнает».
Вслух он сказал:
— Через два дня я все расскажу тебе, папа. Клянусь матерью.
— Такая клятва, — ответил отец не сразу, — меня устраивает.
Глава двадцать восьмая
Ночь благоухала тленом осенней листвы, пахло так, словно за городом вырастали дюны мельчайших песков Древнего Египта. «Почему это, — спрашивал себя Вилл, — в такое время я еще способен думать о парящем над миром четырехтысячелетием прахе древних народов, и мне грустно оттого, что никто, кроме меня и, возможно, моего папы, не думает о нем, но и мы не говорим об этом».
Царило поистине какое-то промежуточное время, и мысли их уподоблялись то косматому эрделю, то сладко дремлющей шелковистой кошке. Время ложиться спать, а они все медлили, точно мальчишки, не желали сдаваться и брести широкими кругами к подушкам и ночным думам. Время сказать многое, но не все. Время после первых открытий, но не вслед за последними. Желание все узнать и желание не знать ничего. Отрадное новое чувство людей, начавших говорить так, как следует говорить. Предчувствие горечи откровения.
И хотя им надо было подняться в дом, они никак не могли расстаться в эту минуту, которая сулила другие, не такие уж отдаленные ночи, когда мужчина и мужающий мальчик только что не запоют вместе. И Вилл наконец произнес осторожно:
— Пап. Я хороший человек?
— Пожалуй, да. Конечно же хороший.
— Это… это поможет мне, когда я попаду в настоящий переплет?
— Поможет.
— Спасет меня, если я буду нуждаться в спасении? Ну, если я окажусь среди дурных людей и вокруг на много километров не будет больше ни одного хорошего, тогда как?
— Поможет.
— Этого мало, пап!
— Мало, чтобы ты мог быть спокоен за свое тело. Зато важно для твоего душевного покоя…