— Встречаться с тобой мне очень тяжело.
— Понятно. Мы только что говорили об этом с мамашей.
— Я все думаю о Меррин. О том, какая она была хорошая девочка. Я же любил ее, в некотором роде. И завидовал тебе. Я никогда не любил никого так, как вы с ней любили друг друга. И уж конечно, не твою мать — мелкую шлюху со сдвигом на статусе. Худшая ошибка, какую я когда-либо сделал. Все плохое, что было в моей жизни, произошло из-за этого брака. Но Меррин… Она же была чудесная. Нельзя было слышать, как она смеется, чтобы самому не улыбнуться. Когда я думаю, как ты ее оттрахал и убил, меня начинает рвать.
— Я ее не убивал, — выговорил Иг пересохшим ртом.
— И хуже всего, — продолжил Деррик Перриш, — что она была моим другом и заботилась обо мне, а я помог тебе уйти безнаказанным.
Иг воззрился на него в полном недоумении.
— Это все мужик, который заведует криминалистической лабораторией, Джин Ли. Его сын умер несколько лет тому назад, но перед тем я помог ему достать билеты на Пола Маккартни и устроил, что Джин и его сын встретились с Полом за кулисами и всякое прочее. Когда тебя арестовали, Джин сразу со мной связался. Он спросил меня, ты ли это сделал, и я сказал, что не могу ему дать честного ответа. Через два дня случился этот пожар в Конкорде, в лаборатории штата. Конечно, Джин там не начальник, он работает в Манчестере, но я всегда считал…
Ига буквально вывернуло наизнанку. Если бы улики, собранные на месте преступления, не были уничтожены, скорее всего, они помогли бы установить его невиновность. Но они исчезли в дыму и пламени, как и надежды, гнездившиеся в сердце Ига, как все хорошее в его жизни. Иногда в приступах мании преследования он представлял себе некий сложный заговор, тайно составленный с единственной целью — его погубить. И он был почти прав: тут действительно работали тайные силы, только это был сговор людей, пожелавших его защитить.
— Как ты мог это сделать? Как ты мог быть таким дураком? — спросил, задыхаясь, Иг, сейчас он был на грани ненависти к отцу.
— Вот и я то же самое себя спрашиваю. Каждый день. Конечно же, когда весь мир бросается на твоих детей с ножами, ты обязан их заслонить. Это каждому понятно. Но здесь-то… Здесь Меррин тоже была одним из моих детей. Она десять лет ежедневно бывала в нашем доме. Она мне
— И моим тоже, — согласился Иг.
— Я хочу вернуться в свой кабинет, — сказал отец. Он тяжело дышал открытым ртом. — Когда я тебя вижу, мне хочется спрятаться. В свой кабинет. В Лас-Вегас. Или в Париж. Куда угодно. Я хочу уйти и никогда не возвращаться.
— И ты действительно думаешь, что я ее убил. А ты никогда не задумывался: вдруг улики, которые ты сказал Джину сжечь, могли меня спасти? Сколько раз я тебе говорил, что не делал этого, так неужели тебе ни разу не подумалось, а может быть, просто может быть, я ни в чем не виноват?
Отец молча на него воззрился, немного сбитый с толку, а затем сказал:
— Нет, такого я не думал. Правду говоря, меня удивляло, что ты не сделал с ней что-нибудь еще раньше. Я всегда считал, что ты мелкий говеный извращенец.
ГЛАВА ДЕВЯТАЯ
Иг стоял в дверях своей спальни и все не входил, не ложился, как было задумано. Его голову снова саднило — виски, у оснований рогов. Было такое чувство, словно за ними нарастает давление. На краю его поля зрения, в такт ударам пульса, мелькала непроглядная тьма.
Ему хотелось отдохнуть, хотелось больше всего остального, и не хотелось больше никакого сумасшествия. Он хотел ощутить на лбу чью-нибудь прохладную руку. Он хотел, чтобы Меррин вернулась, хотел плакать, зарыв лицо в ее колени, и чтобы ее пальцы гладили его по затылку. Любые его мысли о мире и спокойствии были связаны с ней, она входила обязательной частью во все его мирные воспоминания. Ветреный июльский день, они лежат в траве над рекой. Дождливый октябрь, они с ней пьют сидр в ее комнате, плотно прижавшись друг к другу под вязаным покрывалом, холодный нос Меррин прикасается к его уху.
Иг окинул взглядом комнату, осмысляя обломки жизни, прожитой им здесь. Из-под кровати высовывался старый футляр трубы, он вытащил его и положил на матрас. Внутри лежала серебристая труба. Она заметно потемнела, клапаны стерлись, словно трубой активно пользовались.
Как оно, собственно, и было. Даже когда Иг узнал, что слабые легкие никогда не позволят ему играть на трубе, он, по причинам, уже не понятным ему самому, продолжал репетировать. После того как родители отсылали его в постель, он играл в темноте, под одеялом, летая пальцами по клапанам. Он играл Майлза Дэвиса, Уинтона Марсалиса и Луиса Армстронга. Но музыка звучала только в его голове; когда он прикладывал мундштук ко рту, то не решался дуть из страха, что накатит волна головокружения и замелькает черная метель. Это казалось теперь бессмысленной тратой времени, все эти тренировки, заранее обреченные не дать никакого результата.