Старый гринго

— Сейчас она сидит в одиночестве и предается воспоминаниям.

— Нет. Сейчас она спит.

— Она видит сны, и годы возвращаются.

— Она верит, что, когда приходят сны, эти сны и есть ее жизнь.

— Она видит, как один старый человек (ее отец?) целует ее во сне, а потом уходит воевать.

— Он не вернулся с Кубы.

— Могила в Арлингтоне[26] пуста.

— Я хотела бы встретить смерть, не чувствуя себя униженной, ни о чем не сожалея, ни в чем себя не обвиняя, ни в чем не сомневаясь; сама себе госпожа, со своим собственным суждением, но не ханжа и не лицемерка, нет.

— Твой отец уехал на Кубу, а теперь ты отправляешься в Мексику. Что за пристрастие у этих Уинслоу к нашим задворкам.

— А ты взгляни на карту этих самых задворок. Вот Куба. Вот Мексика. Вот Доминиканская Республика. Вот Гондурас. Вот Никарагуа.

— Что за странные у нас соседи. Мы их приглашаем к ужину, а они потом отказываются мыть грязную посуду.

— Смотрите на карту, дети. Учитесь.

— Одиночество — это жизнь вне времени.

— Проснись, Гарриет, проснись. Уже поздно.

Ее мать всегда ей говорила, что она упряма, как ослица, и к тому же фантазерка, а это плохое сочетание для девушки без приданого, хотя бы и с прекрасными манерами и безупречным поведением.

Когда она прочитала объявление в «Вашингтон стар», сердце забилось быстрее. Почему бы не согласиться? Преподавать в начальной школе стало так же нудно, как ходить с мамой к воскресной службе или вот уже восемь лет чинно гулять со своим женихом, которому недавно исполнилось сорок два года.

— Когда люди достигают определенного возраста, общество мирится с создавшимся положением, если, конечно, ничто не изменится и не будет никаких сюрпризов.

А почему бы нет? — говорила она себе, покусывая кончик галстука на своем костюме от «Gibson Girl» — этой почти форме одежды служащих девушек начала века: белая блуза с широкими рукавами и стоячим воротничком, галстук, длинная и свободная шерстяная юбка, высокие ботинки. А почему бы нет? Ведь она дала счастье и своей матери, которая не чувствовала себя брошенной на старости лет и была довольна тем, что единственная дочь спит под одной с ней крышей и каждое воскресенье сопровождает в методистскую церковь на улице М; она дала счастье и Дилейни, своему жениху, вовсе не жаждавшему распрощаться с удобными апартаментами своего клуба, с привычным комфортом и барскими замашками холостяка. Уже не говоря о независимости, которую в своих хитроумных уложениях ему обязано предоставлять правительство США.

— В общем-то, теперь везде опасно, — говорил Дилейни, скользя взглядом по примелькавшимся газетным заголовкам, сообщавшим о тучах над Европой, об угрозе войны.

— Чего ты тут со мной прозябаешь? — говорила мать с ехидно-ласковой улыбкой. — Тебе уже тридцать первый год. Тебя не одолела скука?