Кронос

Но сомкнуть глаза так и не удалось. Электронные часы на столике у кровати показывали три, когда Аттикус вскочил с мягкой постели, натянул на себя, что подвернулось под руку, и выскользнул на палубу поглядеть на звезды.

Небесные маяки сверкали на ночном небе, как и в бесчисленные предыдущие ночи. Звезды всегда успокаивали его в минуты горести и печали, наполняя душу ожиданием чуда. Но в эту ночь все было не так. Он стоял недвижно, как статуя, и равнодушно взирал на небесную красу. Прошло не менее получаса, пока ночную тишину не нарушил тихий, сердечный голос:

— Я даже близко не могу представить себе те страдания, что вы должны сейчас испытывать. Сам я никогда не был ни к кому так привязан, как вы к жене, дочери… Наверное, я на это даже и не способен. Не знаю. Но что я знаю точно: когда другу или просто хорошему человеку тяжело, глоток коньяка и теплое одеяло помогают унять боль. Пусть даже и ненадолго.

Тревор.

Аттикус на мгновение ощутил смущение, оттого что его застали в минуту слабости. Даже не слабости, нет: отчаяния. Но в голосе Тревора прозвучали нотки искреннейших участия и понимания — Аттикус и не подозревал за ним таких чувств. Тревор действительно хотел помочь — единственным известным ему способом. Да и собственно, слово «коньяк» звучало отнюдь не дурно.

Аттикус обернулся и увидел в темноте неясный силуэт Тревора Манфреда.

— Ловлю вас на слове в том, что касается коньяка. Одеял же в моей каюте достаточно.

— Это да, — произнес Тревор все тем же сердечным тоном. — Пойдемте же, я угощу вас.

Спустя десять минут Аттикус сидел и наслаждался третьей порцией коньяка. Настроение поднималось по мере того, как алкоголь разливался по сосудам, приглушая боль.

— Пожалуй, это лучший коньяк, что я пил в своей жизни, — произнес он.

Тревор поднял стакан и одним глотком осушил его.

— Это французский «Курвуазье», любимый напиток Наполеона. — Он поднялся со стула и налил себе еще. — «Кларет — напиток для юношей, портвейн — для мужчин; но кто стремится в герои, должен пить коньяк». Это Сэмюэль Джонсон,[27] и я не могу с ним не согласиться.

Аттикус прикончил свою порцию и поставил стакан на стойку из красного дерева, которая занимала центральное место в прекрасно оборудованном баре, словно пришедшем сюда из фильмов о Диком Западе. Странное впечатление вызывал этот бар. С одной стороны, не могло быть сомнений, что они в море: легкое покачивание яхты на волнах ни на секунду не давало забыть об этом. Но обстановка и самый дух места не позволяли отделаться от мысли, что стоит выйти отсюда, как окажешься под горячим солнцем техасской прерии. Где триста пятьдесят седьмой «магнум» был бы весьма уместен.

— Я не герой, — обронил Аттикус.

— Вы служили стране. Вера, справедливость, общечеловеческие ценности и все такое.

— Это была моя работа.

— А сейчас? Вы по-прежнему сражаетесь. По-прежнему смело идете вперед и не знаете непреодолимых препятствий, словно современный Геракл.

— Это моя работа.

Тревор открыл рот, чтобы задать вопрос, но передумал. Дальнейший ход мыслей был уже и так очевиден.

— Я еще и отец, — прибавил Аттикус.