У развалин кумирни, где горел наш костер, начиналась дорожка, которой я не заметил раньше. Вернее, я видел ее следы – но белые камни, торчащие здесь и там из травы, не складывались в понятный рисунок. Лунный свет все изменил.
– Куда ведет эта тропа? – спросил я.
– К берегу.
– Какому?
– Идем, – ответил Порфирий. – Сейчас увидишь сам.
Мы прошли через чащу, перевалили через склон холма – и я увидел впереди реку.
Такую широкую, что другой ее край не был различим. Дорожка спускалась, петляла между деревьями, подходила к берегу – и продолжалась полосой лунной ряби, уходящей в синюю мглу.
Порфирий запрыгал по камням вниз. Я – следом.
Недалеко от берега прежде стоял еще один храм, гораздо больше кумирни. От него осталась только россыпь камней и легкий пунктир колоннады, но когда я глядел на него краешком глаза, мне грезились темные колонны, золотой треугольник фронтона и даже выбеленные луной статуи на крыше. Конечно, это был ночной обман зрения, но он был прекрасен.
На одном дыхании мы сбежали до середины спуска к реке. Выбрав место с величественным видом, Порфирий остановился.
– Пришло время сказать тебе, Маркус, почему ты со мной и что происходит на самом деле.
– А разве я не знаю, господин?
– Ты думаешь, мне понадобился умелый телохранитель. Это так, и ты, конечно, замечательно справляешься со своей работой…
Порфирий провел ладонью по горлу, и, дав мне время переварить сарказм, продолжил:
– Но ты здесь по другой причине. Ты победил в назначенном богами состязании. Ты отмечен божеством и должен войти в Элевсин. Говорю это как жрец жрецу. Не забывай, что я великий понтифик.
– Но Элевсин в Греции, господин, – ответил я.
Порфирий улыбнулся – снисходительно, словно с ним разговаривал глупый школьник.
– Элевсин везде и нигде. Он возникает не в раскинутости пространства или временной протяженности. Он появляется там и тогда, когда в тебя входит тайна, Маркус. Не пытайся понять. Боги пожелали сделать так, чтобы мы были слепы и видели лишь то, на что они открывают нам глаза специально.
– Я вижу все вокруг вполне ясно, – ответил я.
– И тебя ничего не удивляет?