Голос показался мне знакомым. Я взглянул на этого господина и оцепенел от изумления: передо мной был Джувенильо Карафа, римский родственник моей вдовушки.
«Я вижу, Сабат, ты сражен наповал, — насмешливо сказал он. — Как же ты не догадался, что я демон, чудак ты этакий! И не мог я стерпеть, что ты наставляешь мне рога, забавляясь с вдовушкой из Монпелье. Вот почему ты оказался здесь. А я теперь отплываю на Кубу, везу туда кое-какие книги, и задержусь там на год, а когда вернусь, мы с тобой встретимся у развилки, где начинается дорога на Эльгоат, и тогда ты спустишься со мной под землю — тебя надо зарегистрировать в адской канцелярии по всем правилам, а то некому пускать кровь вновь прибывающим, с тех пор как умер цирюльник из Сеговии, который с юных лет живым спускался в ад, чтобы выполнять эту работу. У него был ланцет толедской стали, очень острый. На таких, как ты, у нас теперь мода, тебе повезло. Ты станешь хвостатым дворянином, господин король Англии!»
Ко дню Святого Мартина синьор Джувенильо Карафа вернется с Кубы, и я поступлю в его распоряжение, но мне это во все не по душе, так как в окрестностях Гренобля я познакомился с покойным аптекарем из Меца, разыскивавшим собачью ромашку с мужским цветком, и он рассказал мне, что там, внизу, титул, полученный в Монпелье, ничего не стоит и, каким бы золотом ни была расшита моя шапочка, она не избавит меня от экзамена, на котором я должен буду показать свое умение пускать кровь с помощью ланцета и изготовлять слабительное для чертей.
Доктор Сабат встал, очень вежливо и сухо попросил мадам де Сен-Васс на минутку дать его корзину (она на ней сидела), открыл крышку и извлек обернутую в белый шелк шитую золотом шапочку, полученную в Монпелье. Эту почетную шапочку он торжественно водрузил на голый череп и прошелся взад-вперед, вызвав восхищение всей честной компании. Ей-богу, она была ему к лицу!
VII
Настал черед слуги дьявола рассказывать свою историю; Ги Черт Побери, маленький огонек, качавшийся на цепи и до той минуты не произнесший ни слова, а лишь издававший звук, похожий на клацанье зубов, теперь откашлялся и заговорил негромким голосом, спокойно и не спеша. Остальные слушали его внимательно, задрав головы, вернее сказать, голые черепа, а полковник Куленкур де Байе даже время от времени подносил руку козырьком к тому месту, где должны быть надбровья.
— Рассказывают, что я появился как-то поутру неизвестно откуда на пороге дома некоего башмачника в Редоне. Башмачник этот, по имени Левжан, был неплохим человеком, никому не в обиду будь сказано, и вырастил меня как мог, причем жена ему не помогала, так как взяла себе в голову, будто я — плод тайной связи башмачника неизвестно с кем. Говорят, голод способствует быстрому развитию ума, но мне скудость пищи и холод только мешали расти и быть как все дети. Когда мне шел девятый год, я мог сойти за четырехлетнего. Тетка Левжан научила меня просить милостыню, встречая и провожая дилижанс, который ходил в Нант и обратно, заставляла запоминать слова, какие я должен был говорить, чтобы именем Христа найти путь к сердцам и кошелькам богатых пассажиров. Но я только и умел бубнить одно и то же: «Мы бедные люди! Мы бедные люди!» Вернувшись домой, всю собранную милостыню отдавал ей, да так, чтобы башмачник не видел, а она меня еще и обыскивала, уводила на кухню и раздевала догола. И однажды заметила, что у меня в паху уже пробиваются волоски. Расхохоталась и сказала: «Глядите-ка на нашего птенчика, он начинает оперяться!» С того времени, как мне кажется, она начала привязываться ко мне, на Пасху подарила новые башмаки, а когда у нее болела голова, просила тереть ей виски и за ушами, но это не мешало тетке Левжан поколачивать меня, если я возвращался от дилижанса с пустыми руками. Я всегда считал, что от колотушек прок невелик. Мало я рассуждал в те годы, но понемногу начинал кое-что соображать: например, научился прятать одну-другую монету под прядями отросших черных и густых волос, прилепляя монеты к затылку сапожным варом, каким обмазывают рант, а проделывал я это потому, что хотел купить себе волынку. По вечерам я провожал дилижанс, мне нравилось, как подвешенный сзади фонарь то исчезает, то снова показывается на поворотах дороги, которая шла вдоль берега реки Вилена, а потом я отправлялся к волынщику муниципального совета, и тот бесплатно обучал меня игре на этом инструменте; хоть он и был гасконец — а у них нрав крутой, — но меня жалел. Вот чем я занимался и уже научился прижимать локтем мех так, чтобы и звук не затихал, и воздуха в мехе оставалось довольно, как вдруг в дом Левжана заявился этот самый богач по прозванью Семь Жилетов. Это был толстяк с красными щеками и носом, короткорукий и приземистый, и оказалось, что пришел он за вашим покорным слугой, ибо не раз видел, как я просил милостыню у дилижанса, я ему приглянулся, и он решил взять меня к себе мальчиком на побегушках — так он нам объяснил. Сообщил, что он рантье из Ле-Мана и зовут его мсье Соломон Капитан, а прозвище Семь Жилетов ему дали из-за того, что он очень взыскателен к этому предмету одежды. Башмачник не хотел меня продавать, привык к тому, что я грел ему ноги перед сном, но жена его как увидела четыре золотых луидора на ладони этого богача из Ле-Мана, так начала торговаться и, получив деньги, отпустила меня с миром. Правда, потом весь день проплакала.
— Если б я там был в то время, — вмешался нотариус, — то не допустил бы этой сделки, сославшись на Lex Plaetoria de circumscriptione adolescentium[32], который такие вещи запрещает.
— Лен для того и растет, господин нотариус, чтоб его мяли. Купил меня мсье Соломон Капитан, одел во все новое и каждый день заставлял мыться с душистым мылом, потому что и к запахам был так же взыскателен, как к жилетам. Сказал, что сразу мы не поедем в Ле-Ман, а еще годик попутешествуем между Динаном и Мюр-ан-Бретанью; он уже знал, что я мечтаю стать волынщиком, и велел на этот счет не беспокоиться, уж он в свое время позаботится о том, чтоб я научился играть даже по нотам, и еще сказал, если кто спросит, как меня зовут, чтоб я отвечал — Бернарден. Прошло немного времени, и я узнал, что мсье Соломон Капитан — черт из преисподней, причем из важных, а по Бретани скитается, потому что разыскивает некоего Кламо, кучера дилижанса, который украл у него чемодан и теперь где-то скрывается.
Огонек слетел с цепи, медленно проплыл над землей туда и сюда; если бы это был скелет, то наверняка ходил бы взад-вперед, понурив голову и скрестив руки на груди. Поднялся по ступеням на амвон, взлетел повыше и опустился на каменного орла Святого Иоанна и уже оттуда продолжал свой рассказ.
— А от меня Семь Жилетов требовал, чтобы я пробирался в дома и осматривал все комнаты и прочие помещения, не пропуская ни одного закутка, и для этого дал мне короткий плащ с рукавами, который достал из дорожного саквояжа, в этом плаще мне легко было выполнять его поручение, потому что, надев плащ, я становился невидимым. Сам он не мог воспользоваться плащом из-за того, что слишком растолстел, раздался в боках и в пузе, и не мог его на себя напялить. Вот это была работенка по мне! Во всей Бретани никто не мог бы рассказать столько разных историй, сколько я, если б за это взялся. Мы с вами могли бы оставаться в этих развалинах два года, и каждую ночь я рассказывал бы вам новые истории, а вы слушали бы затаив дыхание. И вот как-то раз обшаривал я чулан и вдруг услышал шум, в доме поднялась какая-то суета, я приподнял дерюжку и выглянул, хотел посмотреть, что же такое случилось; оказалось, приехала дама, которую все называли мадам Кламо, прибыла она из Монмюрана, привезла в подарок хозяевам дома бочонок яблочной водки и капоры из чистого льна для хозяйских дочек, а их было три, и все — хорошенькие. В начале своей службы у мсье Соломона Капитана я часто заходил в спальни женщин, глядел, как они раздеваются и ложатся в постель, иногда даже осмеливался к ним прикоснуться, хотя мсье Соломон запрещал подобные вещи, но скоро я бросил это занятие, как ученик кондитера со временем перестает интересоваться кремами и бисквитами. А в тот раз я побежал к своему господину Семь Жилетов, который в тот час раскладывал карты, гадая о мировой политике, и рассказал ему о приезде мадам Кламо и как ее спросили про мужа, а она ответила, что муж остался в Монмюране из-за приступа ревматизма, эту болезнь он нажил, долгие годы управляя мортенским дилижансом в любую погоду. Хозяин мой заорал: «Так это и есть господин воришка!», и в тот же вечер мы взяли наемных лошадей и верхом отправились в Монмюран. Хозяин остался в Карадё, а я со своим волшебным плащом поехал в Монмюран и нашел кучера дилижанса Кламо в одном из домов на улице Остерлин, и оказалось, никакого ревматизма у него не было, по крайней мере по нему это было не видно, ходил он легко, а под кроватью у него лежал какой-то чемодан — наверно, тот самый, который он украл у моего господина Семь Жилетов. Тот наказал мне, чтоб я сидел у входа в дом и никуда не отлучался, пока он сам меня не увидит. А кучер дилижанса занимал комнату над таверной, где всегда было полно народу, потому что над дверью висели четыре плети хмеля и от них шел очень приятный запах, в сентябре хмель, как известно, цветет. Сняв плащ, я спустился в таверну выпить пива, плащ положил на скамью и сел на него так, чтобы меня видно было с улицы. После ночной скачки — а я не привык ездить верхом — мне хотелось поесть и поспать. Чтоб подстегнуть жажду, я заказал копченую селедку и фужерского сыра, а после того, как подкрепился, задремал и проснулся лишь из-за того, что приспичило по малой нужде. Встал и пошел на задний двор, забыв на скамье свой волшебный плащ, а когда вернулся, какой-то портной, сидевший в таверне с самого утра, разглядывал мой плащ, вертел его так и сяк, прикидывал на себя — того и гляди, станет невидимым на глазах у всех посетителей таверны, а их было более десяти человек, среди них — старый священник в очках и капрал реннской провинциальной полиции. «Стоящая работа, господа, — говорил портной. — Лувенская шерсть в две нити парижская тесьма!» Тут он запнулся, так как его сильно качнуло, и, продевая руки в рукава, прислонился к стене, с которой тут же и слился — исчез! Все, кто был в таверне, вытаращили глаза. Я бросился было бежать, но капрал сунул мне в ноги саблю, и я налетел на священника, боднув его в живот. В эту минуту сверху спустился этот самый кучер дилижанса и, узнав в чем дело, стал кричать, что я — подручный черта по имени Соломон Капитан, который преследует его не первый год под тем предлогом, что он якобы украл у этого нечистого чемодан. Меня схватили и, поскольку мой хозяин проживал в Ле-Мане, предали суду парижских законников.
— А вот тут можно было бы сослаться на Lex lunia de peregrinis[33], — снова вмешался нотариус.
— Грамоты я не знал и рассказал обо всем, что мне было известно и что я сам делал; вызвали в Париж супругов Левжан, а Семь Жилетов как сквозь землю провалился, и меня приговорили к сожжению на костре на площади Сен-Жермен, обвинив в смерти портного, которого с тех пор никто не видал, и в сговоре с Сатаной. Пока разгорался костер, сложенный из сухих дубовых поленьев, я даже радовался, что наконец-то погреюсь. Но скоро задохнулся от дыма, потерял сознание и, наверно, так и не пришел бы в себя, если бы не почувствовал, что меня кто-то дергает за уши и дует мне в лицо, брызгая слюной. Это был Соломон Капитан: окутанный дымом, мой хозяин отводил языки пламени, как в лесу отводят ветки деревьев, он примчался спасать меня, но опоздал. «Выдохни посильней!» — крикнул он. Я выдохнул, как только мог, и почувствовал, что покидаю свое горящее тело и будто оно уже и не мое, я не чувствовал ни боли, ни едкого дыма. И вот я оказался в ладонях мсье Соломона Капитана, который сказал: «Еще немного — и я не успел бы спасти даже твой дух!» «И то слава богу, — сказал я, — это не так уж мало». И вот теперь я дух, лишенный всякой плоти, а зубами щелкаю потому, что никак не могу привыкнуть к холоду, после того как погрелся на костре в августе того года. Семь Жилетов был в ярости, всячески поносил моих родителей, но меня это не обижало, ведь своих родителей я не знал. «Ты заслуживаешь того, чтобы я сунул твой дух в тело совы!»— орал он. Но все-таки сунул меня в мыльницу для прованского лимонного мыла, и мы поехали в Каор, где он хотел купить два зуба какого-то бедолаги, которого повесили в канун праздника Святого Андрея. И как же это он не знал, что у того висельника не было ни одного зуба? Как видно, у Соломона Капитана ничего толком не получалось. После этого случая с зубами висельника он на все махнул рукой, в том числе и на сердитые послания из преисподней, а в них его предупреждали, что если он хочет по-прежнему бродить по земле, то должен больше стараться; и так он был раздосадован, что забыл меня у подножия виселицы. Кое-как я выбрался из мыльницы и пустился но белу свету, сам не зная куда. Очень я благодарен господину доктору Сабату, ведь это он подобрал меня на дороге неподалеку от Шартра и даже написал своим знакомым, не знает ли кто, где теперь Соломон Капитан и состою ли я до сих пор у него на службе.
Рассветало. Огонек — дух Ги Черт Побери — понемногу меркнул, и все громче слышался стук зубов. Ги по-прежнему сидел на каменном орле Святого Иоанна, и по всей разрушенной церкви Святого Евлампия разносилось «трах-тах-тах-тах», словно это была особая монотонная молитва. Мадам де Сен-Васс пудрила вновь появившуюся грудь, а мсье Куленкур де Байе подкручивал кончики черных и длинных усов. Дворянин из Кельвана вернулся из известковой ямы в отличном расположении духа.
— Господин музыкант и мой наследник! Может, сыграете контрданс по случаю обретения мною новой, более совершенной плоти?
Каменный Святой Евлампий снял ногу с руки музыканта. Де Крозон осенил себя крестом. Летучие мыши возвращались в свои гнезда на колокольне. Вдали, в Кернаскледене, пели петухи, а на амвоне старого монастыря, где провела ночь компания мертвецов, ржал Гвардеец, знаменитый вороной господина полковника.
ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
ПУТЕШЕСТВИЯ
—
ebooksa