Повелитель крыс

Тереза, вновь целиком оказавшаяся во власти захватчиков, стояла возле Фроствинга и держала его за переднюю лапу.

— Пойдем, голубушка моя, — проворковал грифон.

Они исчезли прежде, чем Григорий успел что-либо предпринять.

— А теперь пора нам со мной поговорить.

Смуглокожий маг знал: прежде он должен разобраться с тем, что выпало на его долю, и только потом у него могла появиться надежда спасти Терезу. А это означало беседу с коллективным разумом по имени Михась, который, похоже, затруднялся определить, отдельное ли существо Григорий или его важная составная часть.

— Что ты помнишь, отвечай? — вопросил хор, сменив первое лицо на второе. Похоже, лица употреблялись по выбору. Григорий предпочел, чтобы его второе «я» решило, каким местоимением будет пользоваться впредь, поскольку в противном случае разговор становился еще более абсурдным, чем уже был.

— Я ничего не помню. Ты утверждаешь, что твоя история истинна, но для меня она не более чем вымысел.

Это было чистой правдой — и все благодаря Фроствингу. Михась, очевидно, не знал о том, что несколько веков подряд грифон занимался тем, что истязал Григория и крал его воспоминания. Это было само по себе интересно. Если Фроствингу на роду написано было верой и правдой служить своему повелителю, то как же он мог хранить что-то в тайне от того же самого существа?

Чего хотел грифон от своего создателя, Григорий не понимал, но сейчас ему почему-то казалось, что крылатый демон — его союзник. Как ни парадоксально, на свете существовало нечто пострашнее извечного мучителя Николау. И это нечто был Михась.

— Так ты не помнишь последних мгновений? Ты не помнишь, как твоя жизнь была вырвана из тебя и рассеяна меж твоих врагов?

Лица «хористов» исказила гримаса боли. Григорий порадовался своей частичной амнезии — оказывается, она давала ему кое-какие преимущества. Похоже, коллективному разуму Михася эти воспоминания приносили невыносимые страдания.

— Я знал, что это будет ужасно, — продолжал хор-Михась, и каждое из лиц ухмыльнулось. — Но даже я, Михась-всемогущий, не осознавал всей глубины страданий! Как я смог бы забыть то мгновение, когда они впервые прикоснулись к моему безумно сопротивлявшемуся телу? Каждое их прикосновение отнимало у меня частицу жизни. Каждое заклинание, предназначенное для того, чтобы обездвижить или лишить меня дара речи, отнимало еще больше. Никто из них не догадывался о том, что уносит с собой мое наследство, мою жизненную силу, что их потомки унаследуют эти тайные частицы и передадут их дальше, через века. Я даже не пекся о том, чтобы все эти частицы остались живы на протяжении столетий — мне нужно было только, чтобы ко времени, когда нужно будет собрать все частицы воедино, у меня достало для этого сил. Я знал, что я перехитрил своих врагов, а потому игра стоила свеч. — Франтишек шагнул ближе к Григорию. — Я… ты… должен вспомнить заклинание. В миг… моего… нашего… воцарения… наша месть свершится.

Григорий ничего подобного не помнил. Некие обрывки воспоминаний принадлежали Абернати. Но то, что он услышал, потрясло его до глубины души. Он вспомнил о гибели древнего колдуна, о руках его врагов, тянувшихся к нему. Каждый из тех, кто коснулся его тела, был наделен крошечной частицей жизненной силы этого безумца — частицей того, что некоторые назвали бы душой.

План был поистине грандиозный и вместе с тем чудовищный. Связь древнего злого колдуна с жизнью призваны были поддержать те самые, кто его уничтожил. Словно паразиты, частицы Михася жили внутри них, питаясь и набираясь сил от тех, в ком поселились. Михась сказал, что не все они были нужны, но вполне достаточное их число было передано через века… означало ли это, что частицы при передаче из поколения в поколение продолжали делиться? Григорию это представлялось вполне вероятным. Этим могло объясняться не только то, что в итоге частиц должно было с лихвой хватить для воссоздания Михася, но и то, почему Григорий чувствовал, что в башне присутствует множество людей, помимо тех, кто стоял сейчас перед ним.

Скольким же выпала такая участь?

Неужели то, что он видел перед собой, и есть конечный результат? Не может быть! Никто, в том числе и Михась, не пожелал бы такой жизни. В его грандиозном замысле явно было что-то еще. Михасю нужно было обрести физическое тело. Вероятно, эта роль была отведена Терезе. Вероятно, Григорий своим появлением сорвал этот ритуал.

Он молчал, и тем вызвал разочарование своих собеседников.

— Я, признаться, ожидал большего от моей драгоценной плоти. Ты — мое тело, но ты — не я. Теперь это ясно. — Все как один потерли подбородки. — Ты помешал мне использовать могущество полной луны… Надо подумать, как это скажется на осуществлении моего замысла.

И тут Григорий расправил плечи. Кое-что из того, о чем болтал Фроствинг, начало обретать смысл. Грифон намекал: для того чтобы спасти себя, ему нужно возненавидеть себя. Последняя часть совета Фроствинга до сих пор была Григорию непонятна, но до сих пор он и о Михасе не ведал. Да, он мог бы возненавидеть жившую внутри него частицу Михася. Чем больше он слушал тщеславные разглагольствования коллективного разума, чем больше осознавал, как мало значат для этого себялюбца другие жизни, тем сильнее становилось его отвращение.

Возненавидеть Михася? Это будет несложно, но чем это поможет Григорию?