Цвет убегающей собаки

— Вот тут я сидел, — повернулся я к Евгении.

— Какой ужас! — только и выговорила она.

— Вот именно — ужас, — протянул Игбар. — Действительно — чистый Дюма. Замок Иф.

В конце коридора обнаружилась еще одна комната с кроватью и матрасом на ней. На полу валялся французский порнографический журнал — единственное свидетельство того, что отлично организованное отступление воинства Поннефа происходило все же в спешном порядке.

Выйдя наружу, мы с Евгенией с километр прошли по дороге, на которой сохранились ясные отпечатки шин. Машины двигались на север от селения, в сторону расщелины в горах, за которой начиналась французская территория. Дальше идти бессмысленно. Вернувшись в Убежище, мы обнаружили Игбара копающимся в золе. Таким образом, был потерян последний шанс привлечь к этому делу полицию — судебная экспертиза не будет иметь дело с вещественными доказательствами, к которым кто-то уже прикасался. На душе становилось все поганее, и, хотя я был благодарен Евгении и Игбару за то, что составили мне компанию, мне сейчас хотелось остаться одному.

Мы тронулись назад в Барселону. Поначалу Евгения пыталась завязать разговор, но я не откликался, и она замолчала. Игбар храпел на заднем сиденье. В Берге мы остановились выпить кофе, и я извинился перед Евгенией за мрачность. Она вздохнула и сказала, что все понимает. Боюсь, соврала.

Барселона возвращалась к привычному ритму жизни после убийственной августовской жары. Нурия все не объявлялась. Ожидание превратилось едва ли не в физическую боль. Я с мукой вспоминал слова Нурии при нашей последней встрече: «Мы непременно найдем друг друга, как только это будет возможно». Не просто же она это говорила. С каждым днем тревога возрастала, и в конце концов пришлось признаться себе, что жизнь моя превратилась в сплошное ожидание встречи с Нурией. Злость и растерянность уступили место мрачному отчаянию.

Возвращаться на службу не было желания, и, даже отдавая себе отчет в том, что накопления мои тают, я медленно погружался в состояние душевной апатии, жалости к себе и праздности. Это было беспощадное свидетельство опустошенности, наступившей еще в ту пору, когда я находился в Убежище. Впрочем, в размышления о собственных недостатках я не погружался, сознательно заменяя это занятие плаванием в бурных водах городской жизни. Ночи напролет я курсировал из одного питейного заведения в другое, иногда в компании приятелей вроде Зоффа и Хогга, чаще — с новыми, только что обретенными знакомыми. Накачиваясь спиртным, я и наркотиками все больше баловался. Пару раз снимал в ночных клубах девочек, но, когда проходило действие винных паров и кокаина, приходилось признаваться себе, что я всего лишь гоняюсь за тенью Нурии и жду не дождусь, пока случайная партнерша не уберется восвояси. Случилось и еще одно приключение, когда я, пребывая в полной отключке, принял за девушку существо, у которого оказался большой пенис и потрясающий бюст. При серебристо-целлулоидном свете луны, проникающем сквозь окно в спальню, пышное тело гермафродита завораживало, но не притягивало. И обладатель его все никак не мог пробудить во мне желания, хотя что было тому причиной — просто холодность с моей стороны или результат действия химикатов, сказать трудно. Мы сошлись на чашке кофе и косячке, за которыми Паоло (Паола) рассказал(а) мне на бойком, с бразильским акцентом, испанском историю своей жизни, после чего отправился (отправилась) искать удачи в другом месте.

Однажды вечером, когда на душе было особенно скверно, я даже позвонил своей прежней приятельнице Финне в надежде хоть как-то развеяться, но, едва узнав меня, она тут же повесила трубку.

Время от времени я позванивал Евгении, но наша с нею дружба носила исключительно невинный характер, сводясь преимущественно к доверительным разговорам да совместным трапезам. Мы шутили, что, если бы не ее лесбийские наклонности, все равно мы не променяли бы нашу дружбу на физическую близость. Однако совместная поездка в Убежище и мои постоянные ночные звонки становились слишком сильным испытанием даже для этой, по-настоящему мной ценимой, дружбы. Весьма разумное замечание Евгении, что возвращение на службу может хотя бы вернуть самоуважение, показалось мне скрытым упреком. Во время одного из таких ночных разговоров мы условились встретиться на следующий день на площади Реаль.

Это была суббота. Смеркалось, в воздухе чувствовалось приближение осени, хотя весь день пекло солнце, и похоже, сейчас весь город высыпал на улицу. Предвкушая, как и все, изменения в погоде, я в тот день встал поздно и даже, впервые после возвращения домой, взялся за гитару. Первую половину дня провел в праздности. Читал, слонялся по дому, а потом почувствовал, что апатия постепенно проходит, и вышел прогуляться. Свернув с улицы Ферран, я вышел на площадь Реаль и присел на алюминиевый стул с мягкой обивкой.

Даже те, кто никогда не бывал в Барселоне, подозревают о существовании такого места, как площадь Реаль. Новые модные кафе и ночные заведения, по-видимому, призваны облагородить здешнюю атмосферу. И все-таки там по-прежнему витает неискоренимый дух порока. Я разглядывал господствующую посреди площади гроздь фонарей работы самого Гауди, украшенную изображениями Гермеса, когда — это случилось около девяти вечера — появилась Евгения и с места в карьер принялась ругать меня за мой образ жизни. Атмосфера задумчивой отрешенности, какой я пытался до ее прихода себя окружить, не произвела на нее впечатления. Она заявила, что я начинаю выглядеть законченным и неисправимым кретином. Вряд ли это точное наблюдение, но видно, чтобы добить меня окончательно, Евгения выдвинула идею удаления в буддистский монастырь, неподалеку от Норбона, где ей однажды случилось побывать. Раздражение мое выявилось сильнее, чем я того хотел, а увертливость была очевидна даже мне самому.

— Я понимаю, Евгения, ты хочешь как лучше. Но поверь, у отрешенности есть свои преимущества, а трезвость меня пугает, потому что все кажется так или иначе связанным с тем, что мне пришлось пережить летом. На каждом углу мне чудятся люди Поннефа. И в барах их полно, где они делают вид, будто читают газеты. Часть меня знает, что все это — игра воображения, но другая твердит, мол, все реально. Стоит совершенно незнакомому человеку посмотреть на меня с подозрением, как я целыми днями не выхожу из дома.

Конечно, такого рода рассуждения не устраивали Евгению.

— Если это действительно так, надо что-то делать, — отрезала она. — Нельзя, чтобы вся твоя жизнь пошла прахом. Я ведь беспокоюсь за тебя, дурачок. Тебя в последнее время почти не видно, а по телефону какую-то чушь мелешь. Я понимаю, летом тебе пришлось туго, но, может, пора забыть всю эту историю? Что было, то прошло, теперь надо заняться чем-то другим. Между прочим, еще весной ты обещал написать что-нибудь для каталога моей мадридской выставки, которая открывается в будущем году. Или забыл? Конечно, мой интерес тут тоже имеется, однако и тебе работа позволит отвлечься.

Я кивнул. Верно, в свое время я горячо ухватился за предложение написать статью для каталога. Но когда это было? Кажется, тысячу лет назад. Сегодня одна мысль о сочинительстве да вообще о любой творческой работе приводила меня в паническое состояние. О чем я прямо и сказал Евгении.

— Я не могу ни на чем сосредоточиться. Все мои мысли заняты тем, как найти Нурию. Но я не представляю, с чего начать. Судя по всему, община пересекла французскую границу. И поскольку я так и не узнал настоящих имен всех этих людей — они скрывались за своими катарскими псевдонимами, — то и найти их не представляется возможным. Повторилась история XIII века, во всяком случае, так, как ее излагает Поннеф, — они растворились в воздухе.

— Вот-вот, и я о том же. Они исчезли. И ты можешь сделать вид, будто их никогда и не было. Все это иллюзия, дурной сон. А ты очнись и начни сначала, займись чем-нибудь новым.

— Но Нурия-то была.

— Нурия была. Но не та, какой ты ее себе представлял. За те две-три недели, что вы провели вместе в Барселоне, ты сам создал ее. А потом выяснилось, что она — другая. Ты воплотил ее. Теперь — развоплоти.