Оглядел Витьку в мельтешении телевизора и передумал:
— В кухне будем. Даша сегодня борщ варила, да ты занят был. Как только держишься, не жрамши, не спамши, с Натахой целый день…
В кухне Витька сидел, откинувшись к теплой от печки стене, и смотрел по сторонам, восхищаясь. Подумал, что вот, упивался жалостью к себе и снами своими, а тут такое! И заглянуть сюда повода не было — Дарья Вадимовна все сама приносила. Знал бы, не вылезал отсюда с камерой, думал, разглядывая стены из дикого камня с вбитыми в них железными костылями, старую утварь, развешанную и расставленную по массивным полкам и буфетам, чьи поверхности так стары, что казалось, пили свет и он утихал, становясь полумраком. Лишь над столом в углу, за которым они устроились, медом наливался матовый плафон. А дальние углы огромной кухни терялись в темноте, поблескивая начищенными медными боками тазов и казанков. Остро пахли увязанные в пучки травы, подвешенные к потолочной балке. И будто ворочалась у стены, выступая из темноты мощными боками, огромная черная плита.
Но борщ Витьке был разогрет в микроволновке, прямо в тарелке. Ставя перед ним огненное озеро с фазаньим хвостом мельхиоровой ложки, Николай сказал, усмехаясь:
— Вижу, нравится. Не дурак. Это Дашенька все тут устроила. Сама. А я что? Если ей хорошо, пусть. Сделала себе сказку, давно уже. У ней и наверху, на втором этаже, знаешь как? Не знаешь. Ешь, щас чеснока оторву, почисть. А я выпью.
Он сел напротив, отгородив темную сказку старой кухни худыми вздернутыми плечами, налил полстакана волки и махнул в два глотка. Посмотрел на Витьку глазами, выцветшими голубыми, со слезой. Прямые волосы, обычно гладко зачесанные со лба, растрепались и свалились крыльями на уши. Медовый свет желтил седину в них.
— Ты ешь. Горячий пока. А я еще выпью, — положил горло бутылки на край стакана, звякая стеклом. Руки в темном загаре мелко тряслись.
Витька поспешно взял ложку и проглотил порцию жидкого огня, закашлялся.
— Остро, да? Это как я люблю. Даша знает и так специально делает. Тебе вон в кастрюльку отдельно отливает, а потом уж для меня — перцу побольше и чеснок. Травы всякие. Она все их знает, от бабки еще.
Покрутил в руках стакан, выдохнул и снова выпил.
— Вы бы закусывали, — стесненно сказал Витька, возя в тарелке ложкой.
— Закушу. Щас вот чеснока почищу. Гостей не принимать.
Подтолкнул по гладкой столешнице костяной крупный зубчик:
— И ты сгрызи. Убежала твоя девка, дышать не на кого. И поспи, надо, а то загулял сильно.
Замолчал, глядя перед собой на стол. Пальцем шевелил легкие чесночные чешуины, раскладывал вокруг стакана. Витька ел. Борщ обжигал нутро, укладывался там по-хозяйски, грел и успокаивал. Уходило напряжение из рук и спины, будто выпил вместе с хозяином, размяк. Ловя ложкой розовые куски картошки, подумал, — Николай, верно, рассказывать начнет. Про Дашу свою. Ну и пусть расскажет. Витьке что, он скоро уедет и увезет с собой. Уже, наверное, надо ехать. Не получилось одиночества, робинзон затрюханный, спрятаться хотел, а попал в чужую жизнь. Насквозь больную, как всегда и везде. Так что, пусть говорит, пусть. Завтра Витька пойдет в деревню, сядет в автобус, и в райцентре возьмет билет. И уедет, куда-нибудь, да хоть на пролив, посмотреть, где детство.
— …И ее увези.
— Что?
— Наташку, говорю, увези отсюда. Пропадет она здесь. А к тебе вон прилипла.
— Николай Григорьич… Так я же. Не знаю я… я ведь сам…
— Понятно, понятно, — Николай закивал, запустил руку в волосы, забрал со лба, — я же так. Дай, думаю, скажу. Вдруг. Ну, нет, так нет. И суда нет. Только ты пойми, парень, второго маяка нету ей. И меня ей не будет. А будет ей, дуре, только Яша-бригадир. Слабая она. А у нее дочка. Хорошая девочка, лепит хорошо из пластилина. Воспитательница хвалит. Мать у Наташки дура. Так хоть эта, думал, пусть вырастет…
ebooksa