Улыбка Рона увяла.
– А смысл? – скучно буркнул он. – У нас не больше шансов выиграть кубок, чем у папы – стать министром магии.
Гермиона не ответила; она смотрела на Гарри, который сверлил стену отсутствующим взглядом. Косолапсус трогал лапой его руку: дескать, за ухом-то почеши.
– Гарри, в чем дело?
– Что? – встрепенулся он. – Не, ни в чем.
Он поспешно схватил «Теорию защитной магии» и притворился, будто ищет что-то по оглавлению. Косолапсус махнул на него лапой и залез под кресло Гермионы.
– Я тут видела Чо, – осторожно начала та. – Она тоже вся несчастная… вы что, опять поссорились?
– Что?.. А… Да. – Гарри охотно ухватился за это объяснение.
– Почему?
– Из-за ее подруги-стукачки, Мариэтты, – ответил Гарри.
– И правильно! – гневно воскликнул Рон, положив расписание на стол. – Если бы не она…
Рон пустился проклинать Мариэтту Эджком, что очень устраивало Гарри: ему оставалось лишь смотреть волком, кивать, изрекать «вот именно», когда Рон замолкал, чтобы перевести дух, а самому тем временем думать, думать, думать об увиденном в дубльдуме – и с каждой минутой терзаться все мучительнее.
Воспоминания грызли его. Он никогда не сомневался в порядочности родителей и с легкостью отметал клевету Злея, полагая, что тот просто хочет опорочить память Джеймса. И разве Огрид с Сириусом не твердили постоянно, что отец Гарри был прекрасным человеком? (
Гарри уговаривал себя, что Злей, возможно, как-то обидел Джеймса, но разве Лили не спросила: «Что он вам сделал?» И разве Джеймс не сказал: «Нас не устраивает скорее самый факт его существования»? Джеймс все затеял только потому, что Сириус пожаловался на скуку. Гарри вспомнилось, что говорил Люпин на площади Мракэнтлен: Думбльдор, мол, назначил его старостой, чтобы он мог приструнить Джеймса и Сириуса… Но в дубльдуме Люпин взирал на происходящее молча…
Гарри то и дело напоминал себе, что Лили пыталась заступиться за Злея, – по крайней мере, мама была приличным человеком. Но, вспоминая ее лицо, Гарри мучился не меньше; она явно презирала Джеймса, и непонятно, как их угораздило пожениться. Неужели Джеймс ее заставил?..
Почти пять лет мысль об отце служила ему источником утешения, гордости, вдохновения. Когда говорили, что он – вылитый Джеймс, Гарри млел от удовольствия. А сейчас… сейчас при мысли об отце накатывали холод и горечь.
Дни становились ветренее, но теплее и солнечнее, а Гарри вместе с другими пяти-и семиклассниками торчал в четырех стенах и повторял пройденное, снуя челноком из общей гостиной в библиотеку и обратно. Он притворялся, что переживает из-за надвигающихся экзаменов, – и его одноклассники, до тошноты уставшие от занятий, охотно в это верили.
– Гарри, я к тебе обращаюсь! Ау! Ты меня слышишь?
– А?
Он обернулся. К библиотечному столу, за которым он сидел в одиночестве, приблизилась ужасно растрепанная Джинни Уизли. Воскресный вечер подходил к концу; Гермиона ушла в гриффиндорскую башню заниматься древними рунами; Рон был на квидишном поле.