В голове малыша желтым пятном по покатистой дорожке бежал уставший Вини-Пух. Замученный тринадцатой судебной тяжбой, надоедливыми частными детективами, что роются в голливудских помойках в поиске новых сенсаций, а также своим литературным агентом, выкупившим его у создателя за легкие копейки… Теперь Винни серьезно пересмотрел свою жизнь. Рожденный в двадцатом году прошлого столетия, обернулся распущенной парадигмой по отношению к сладкому и не скупым моралистом в сторону тех, кто использует его нежный образ. Будучи одним из самых ценных брендов, медвежонок решил собрать все свои вещи и покинуть место прописки. На прилавках жалостливых магазинчиков, что раскручиваются за счет эксплуатации детских радостей, образ Пуха виднеется чаще всех, подумать только, он приносит больше прибыли, чем сам мистер Микки, а это вам не шутки, а любимые людьми миллиарды. И даже такой резонанс не остановил возмущенного сладкоежку, он прихватил Пятачка в пухленькую коробочку, сжег телефонную книгу, переписав адреса диких медовых рек, и отчаянно бросился по белому свету. «Он вернется?» – дрожащим голосом спросит малыш, но его мать не ответит, зарывшись в повседневных делах, она не заметит вопроса. «Пух, где же ты?». На белую, только что выглаженную полосатую пижаму упадет золотистый горячий блинчик, он ляжет спать, побоявшись сказать о нелепых пятнах маме, ну ведь только-только переодела в новое. Стыдно до страха, но однажды пережитый конфуз превратится в карикатуру его демонических идей, а пока малышу приснится звезда, отдавшая себя ярой вечности, той, что познал человеческий глаз. Она уже вошла в опись неба, и теперь летальный исход ей обеспечен. Звезда вспухнет подобно коробочке Пятачка, при этом увеличится площадь излучающего слоя, она приближается к своему наблюдателю со скоростью нескольких тысяч километров. Ее вспышка заканчивается ее же распадом, а вещество звездной оболочки рассеивается в мировое пространство, образуя диффузную туманность. Шуга был весьма удивлен своему новому, едва промелькнувшему сну, вспоминая, как озадаченный Винни, в итоге добравшись до счастливых каруселей, обнаружил в разбухшей коробочке керамическую копилку в виде голой безобразной свиньи с надписью: «Меняю сей мир на трусы».
Вечер, наполненный странностью и предопределением привели его в римский театр, где в полумраке зала испытав утомление, вдался в безразличное ему сновидение, а уж после решительно под самым потолком прогонял час в окружении интенсивно собирающихся гостей. Поведя головой в сторону, опешил от неожиданности, ибо в третьем ряду сидела ожидавшая Борода, в коричневой фетровой шляпе, напряженно поглаживая свой бежевый саквояж. «Матерь Божья! А что здесь делают любители церковных угодий? Неужто срывают роялти? В каком смысле срывают?». Глаза Бороды двигались со страстью, ударяясь о фигуры только вошедших в зал зрителей, с коими он любезно здоровался, слегка приподнимая себя вместе с зажатым в руках саквояжем. «Ох, эти танцы Матисса!», – подумалось Шуге, от своей минутной дурости он возжелал окликнуть знакомого, но, правильно опомнившись, вернулся на свое зрительское место, приказав: «Глупец, ты что, забылся? Проснись».
Резко погас свет, и все присутствовавшие, наконец, успокоились, захлопав в ожидании представления, а после еще долго провоцировали нескладную тишину – точечно покашливали в сторону сцены. В маленьком зале было довольно зрителей, порядка семисот человек, в основном те, кто был лично знаком с дивой, и все они удивительным образом были мужского пола. Нервное и весьма растолстевшее конферансье во фраке огласило на немецком языке суть сборища, и в ответ обрушилось обоюдное зрительское приветствие.
Полная загадки и пронизывающих жестов на сцене появилась средних лет женщина, одетая явно в секреты силуэта, она мудрено влачилась, неся облако впечатления на собравшихся однообразных гостей. Шуга решительно подчеркнул ее стройное колено, красоту лучевой кости, запястий, кисти рук, длинную лебединую шею, и эффектно спадавшие на ее узкие плечи философски лилового цвета волосы, заставлявшие одновременно задуматься, как о бытие, так и о личностном.
Генриетта Изольдовна Фрюштук курила на сцене, сквозь черный мундштук. Отпускала серьезные шутки низким до пота сексуальным голосом, пела под перебирающие клавиши растолстевшего жаркого конферансье довольно скупо, но с пробирающей силой, в эти минуты ухо Шуги ушло на расстрел без чьей-либо подписи, когда же остальная часть зала завораживающе сострадала своей героине. Он только вымолвит: «О, моя Элла», – и хозяйка ночи зачтет следующее, пробив всех собравшихся сильнейшим взглядом из своей театральной коллекции:
Зритель был явно в долгожданном восторге, когда Генриетта отметила, что все свои творческие вечера не обходятся без поэзии, посвященной родине. Так и лилось из ее холодного, чувствительного рта: «Родина моя, я так люблю тебя… И кем бы я ни была и кем бы ты ни являлась мне, мы по-прежнему жмем… жмем и жмем, друг другу наши гордые руки», – последним словом патриотического стиха стало «потом», молчание зависшей реакции, и шквал радостей обрушился на незаконченную поэтическую мысль.
Когда же Генриетта перешла на тематику своей личной жизни, из зала посыпались инициаторы щекотливых вопросов, она размеренно и хладнокровно отвечала на все уготовленное ими, откровенно рассказывая обо всех своих семи мужьях. Констатируя, что все ее сыновья несносные ревностные дадаисты, впрочем, как и ее мужья, именно поэтому она редко проводит с ними свои легендарные часы поэтического чаепития.
Затем посыпались сплошные приглашения и открытые до наготы благодарности – каждый полон энтузиазма стать частью невероятной ночи. На сцену сюрпризом вынесли большой праздничный торт, от увиденного у Шуги всерьез онемели руки. Это был почти настоящий корпус, тех самых часов, что были подарены ему Андреем много лет тому назад, но самым поразительным было то, что их секундная стрелка невероятным образом двигалась. «Господа! Мой знак прощения!», – с необыкновенной страстью заключила Генриетта изо льда, первой надрезая красоту, сотворенную умелым кондитером. «Кому-то сегодня достанется начало стиха „Picasso!“», – фамилию известного миру художника Госпожа Фрюштук прорычала со страстью.
Почти в считанные секунды торт был разрезан ровно на семьсот кусков, а Генриетта все твердила, глядя на девятку старательных карликов, что были одеты в толковые смокинги: «Скорей, мои верные странники, иначе циферблат покажет нам весьма неудобное время!». Она была подобна дьяволице, неустрашимая и притягательная Генриетта бросала зрителям свою силу, в знак своей природной могущественности. Ее указательный длинный палец обличал ее неудержимую любовь к власти, он был тонким и абсолютно прямым, что подтверждало отсутствие слабостей и сомнений в ее душе. Она украшала себя всего одним кольцом, центральным камнем которого был обсидиан, окруженный черными и белыми бриллиантами огранки бриолет.
Шуга изрядно утомился обществом, захотев аккуратно уйти, он забудет о целях, но ускоряющая обстоятельство фраза разобьет его намеченное действие. «Господа среди нас победитель!», – словно приказывая, заявит Генриетта, вытягивая свой указательный перст, и ее большие зеленые глаза покорят спящее сердце Сахарного. Через мгновение карлики окружат озадаченного Шугу, с чувством любви умоляя спуститься на сцену. «Простите, но я не играю…», – в сомнении оправдывался Сахарный, все верно спускаясь к незнакомке. Генриетта вожделенно пылала, охватывая собой все сценическое пространство, сделанное по типу древнего римского театра. «Вымысел…», – стукнуло в голову Сахарного в тот момент, когда незнакомка прикоснулась к его щеке, затягивая в свой аккуратный жест. «Выбирайте же, мой милый друг», – поторопила Генриетта, глядя на разрезанный торт. Шуга не стал задумываться о порядке вещей и буквально вслепую сделал свою сладкую ставку. «Он прав!», – прорычала Фрюштук, оглашая приговор, и присутствующий однообразный мужской бомонд кинулся в аплодисменты. Все действительно сложилось должным образом, в выбранном наугад куске была найдена крошечная записочка, в которой мельчайшим шрифтом можно было прочесть начало стиха «Picasso». Генриетта сняла кольцо, и сочно всмотревшись в лицо Сахарного, промолвила: «Поцелуйте». Шуга не впал в стеснение, он уверенно захватил ее чувствительный овал лица, подарив хозяйке сахарное и довольно детальное впечатление. Через минуту зрители ринутся к овальному столу, на котором уже дожидались своего аппетитного часа все шестьсот девяносто девять кусочков, а тем временем в небе закончила свой цикл рождения новая планетарная туманность, существенно изменив явление ветра и пыли.
«Люблю трефовых королей», – с чувством толка заявит Генриетта, погружаясь в свое высокое отделанное позолоченными вензелями лиловое кресло, в то время как ее философичный гость займет любезную позицию в темно-зеленом бархатном. Вся комната была разбита на два торжествующих цвета, не считая легкого пастельного полутона, что сшивал между собой две противоположности. Темные позолоченные вещи служили богатым украшением ее необычного кабинета – без лишнего, но весьма насыщенно и колоритно. Неожиданно в комнату вбежал темный пес, и Генриетта сдвинула на кольце центральный камень, утомленно слизнув кончиком языка его загадочное содержание. «Капор, возвращайся в дом», – прикажет Генриетта, раскрыв настежь своим уверенным словом зимнее окно, полное русской вьюги и человеческой тоски. Черный пес облачится в поводья, бросившись в пространство горящего ночного спутника, и звезды усилят свою небесную пульсацию, провожая своего верного друга в путь.
«Фокус», – прошепчет Сахарный, ожидая наступления.
«Любимый парадокс и довольно отвратительное привыкание. Придет время, и вы, мой друг, расплодите „физалис франше“ на углу своего любимого мраморного дома, мечтая подвести девочку с чистыми зелеными глазами до угла Grosvenor Square. Станете любить „Карт-бланш“, носить шерстяной плед на своих благородных плечах и по-прежнему настраивать себя сизыми фонариками», – едва закончив, Генриетта ослепила его пристальным взглядом.
– Так за что вы любите трефовых королей? – успокоительно и медленно поинтересовался Сахарный.
– За их существо… Они приходят в мир, чтобы принести в него любовь к дружбе. «Мой друг» – из ваших уст звучит как-то надежней. – И она тепло улыбнулась, проникая в его сильную душу.
– Я хотел бы прочесть свой выигрыш.
Генриетта поднялась с кресла, выдерживая умелую паузу шагов. Пересекая комнату, она сдернула шелковый слой со своего шифонового платья, украшенного серебряными языками, а после и вовсе выдернет однотонную юбку, и в прозрачности легкого черного капрона ее ноги сделаются оголенными. Да, это были те самые тонкие белые ноги, что снились Сахарному в его недавнем сновидении, они белели сквозь мутноватый капрон чулка, перерезая себя черной вертикальной полосой. Генриетта небрежно оставила уже лишнюю ткань на лиловом паласе, медленно влачась в подвязанных на бедрах черных кружевах. Глядя на стройность и красоту ног, Шуга вымолвил: «Месть женщины».
– Согласна… Люблю Чехова, – едва касаясь гостя, упомянет Генриетта, подавая ему непростую лупу на позолоченной ножке. Сахарный достанет свой выигрыш ночи – крошечную записочку, уже припрятанную в кармане брюк и неспешно зачитает следующий текст:
– Я ждала вас Шуга, – проникая серьезным взглядом зеленых глаз, Генриетта удобно вытянула ноги, отдыхая в высоте лилового кресла. – В этом нет ничего секретного, в этом нет ничего опасного. Я представляла вас совершенно другим. Вы имеете осторожность нигде не появляться, это ваша профессиональная черта?
– Моя скупость, – тонко подметил Сахарный.
ebooksa