— Так вот почему столько людей вам отказывали и оставляли в вашем мешке разбитых детей?
Он кивнул.
Я посмотрел на синеватый силуэт тела Кэти.
— А могу я задать вопрос, прежде чем вам отвечу?
— Конечно.
— Почему такое вообще происходит? То есть почему дети, как вы сказали, умирают от рака, или от жестокости, или от голода? Почему кому–то должно быть так больно, плохо и одиноко?
— Посмотри на меня, Томас Франклин Айрленд.
Я посмотрел.
— Я скажу тебе то, чего за многие тысячи лет моей работы слышали не больше четырех человек. Слушай внимательно. Для всего этого есть причина. Все мы движемся к чему–то настолько… невероятному, прекрасному, чудесному, что, когда оно наконец произойдет, все смогут оглянуться на дикость, голод, болезни, страдания, одиночество, страх и бедность и сказать: оно того стоило. Чтобы прийти к этому, получить эту чудесную штуку… все страдания и боль всех живых существ с начала времен того стоили. Я не могу сказать тебе, что это будет, Томми, потому что я не знаю. Мне не сообщали подробностей, я просто уборщик.
Я вытер глаза и втянул сопли.
— Она правда была чудесной девчонкой.
— Да, да, она была.
Я поднялся.
— Да.
На миг мне показалось, что он не понял.
— Ты хочешь сказать…
— Да. Я отдал бы жизнь за то, чтобы ее вернуть.
Он протянул мне мешок.
— Тогда, пожалуйста, брось это внутрь.
Я посмотрел вниз и увидел, что у меня в руках лежит что–то вроде сине–серебряного листа. Я осторожно вытянул руки над мешком и развел ладони. Лист полетел вниз, и его словно подхватил невидимый ветер, его мотало вперед–назад, вперед–назад, и я почувствовал — хотя в то время у меня не хватило бы словарного запаса, чтобы это определить, — как печаль уходит из моих глаз.