— Я буду ее помнить, — сказал я. — И постараюсь, чтобы ее помнили и другие.
— Я знаю, — сказал человек, потянув мешок за завязки. — Кэти уже не будет забыта внутри с остальными. Ты сделал это. Ты сделал отличную вещь, Томми. Плохо, что ты никому не сможешь об этом рассказать.
— Почему?
Он улыбнулся в последний раз.
— А как ты думаешь, тебе поверят ?
Я пожал плечами.
— Наверное, нет.
— Ты еще такой ребенок, Томми. Возможно, мы когда–нибудь снова встретимся.
— Было бы неплохо.
Он кивнул в сторону моего дома.
— Примерно через пять минут твой папа встанет в туалет, а потом заглянет в твою комнату. Тебе лучше к тому времени оказаться в постели.
Я посмотрел на дом, а потом повернулся обратно:
— Я буду очень тихо идти. И уходил я тоже тихо. Мама легко просыпается…
Но его уже не было.
Моя мать умерла от эмфиземы. И я никак не мог ее спасти.
Отец умер от рака. И я никак не мог его спасти.
Они оба страдали, ужасно и долго.
Я женился. У нас родилась маленькая дочь. Ей было шесть дней, когда она покинула наш мир, не дождавшись даже собственного имени. Я никак не мог ее спасти, мне нечего было предложить в обмен на ее жизнь.
Через пять месяцев после этого моя жена покончила с собой. Я чувствовал, что к этому идет, но ничего не мог предложить в обмен на ее жизнь.
Я часто вижу человека с мешком: в новостях, в съемках с мест аварий, на фотографиях деревень в голодающих странах, на фото с мест преступлений, где ребенка или нескольких детей убивали или мучили, били или забывали. Он всегда маячил на фоне, ждал, когда все уйдут, чтобы начать собирать разбитые призраки детей. Я никогда не спрашивал, видят ли его другие, потому что знал: они не могут его видеть. Только раз во время экстренного репортажа о человеке, который до смерти затряс своего четырехмесячного сына, я увидел, как он машет в камеру и произносит одними губами: «Кэти передает привет».