— Да, — пробормотал он, позволяя отвести себя в безопасное место. Он вдруг понял, что все еще держит в руке обнаженный меч, и виновато спрятал его в ножны. — Да, конечно.
Бесстрашие, как говорил Логен Девятипалый, это бахвальство дураков.
Сложное положение
Глокта трясся от смеха. Захлебывающийся хрип с придыханием стекал по его голым деснам вместе со слюной, жесткий стул поскрипывал под костлявым задом, кашель и всхлипывания глухо отдавались от голых стен его полутемной гостиной. Этот смех очень походил на рыдания.
«Отчасти так оно и есть».
Каждое резкое движение согнутых плеч отдавалось в шее так, словно в нее вбивали гвозди. Каждый толчок грудной клетки посылал вспышки боли до самых кончиков пальцев — тех, что остались. Он смеялся, и смех причинял ему боль, но эта боль заставляла его смеяться еще больше.
«О, какая ирония! Я хихикаю от безнадежности. Я ликую от отчаяния».
Слюна брызнула с губ, когда он всхлипнул в последний раз.
«Точно предсмертный хрип овцы, но не заслуживающий сочувствия».
Он вытер слезящиеся глаза.
«Давно я так не смеялся. Возможно, с того дня, когда палачи императора делали свое дело. Но пора остановиться. В конце концов, ничего веселого тут нет».
Он взял письмо и снова перечел его.
Глокта некоторое время внимательно смотрел на бумагу в свете единственной свечи, приоткрыв изуродованный рот.
«Ради этого я пережил месяцы агонии в темноте императорских тюрем? Ради этого мучился с торговцами шелком? Оставил кровавый след в Дагоске? Чтобы закончить свои дни вот так позорно, зажатым в капкан между злобным старым чиновником и сборищем банкиров, предателей и мошенников. Вся моя болезненная изобретательность, вся моя ложь, все мои уловки, вся моя боль. И все те, кто остался на обочине… ради этого?»